Уход на второй круг - [14]

И это стало его ошибкой. В следующее мгновение захват совершила Ксения. Свой фирменный. Безотказный. За яйца. Какая там нахрен темная пропасть с искрами в глазах, когда искры из этих самый глаз посыпались, а его самого скрутило пополам от боли? Парамоновские лапы даже не сразу слетели с ее плеч — теперь он вцепился в Басаргину, как в опору, но поцелуй прервал — неудобно было скулить.

— Сука! — выдавил Парамонов. — Пусти!

— Дверь у тебя за спиной. Понял?

— Да понял, понял!

Она кивнула и ослабила хватку.

— Да понял я, отпусти! — выдохнул он, поднимая к ней лицо. Если бы взглядом можно было убить, то Ксения уже наверняка свалилась бы замертво посреди собственной прихожей.

— Вали нахрен отсюда, — сказала она, живая и здоровая, давая свободу его мошонке, отчего он сам чуть не упал на пол — от облегчения и… какие уж тут синонимы — той самой свободы, неожиданно захлестнувшей все его существо. Ему только и оставалось, что упереться руками в собственные колени и тяжело выдыхать ставший неожиданно сладким воздух.

— Мегера, — пробормотал Парамонов, теперь уже не глядя на соседку и понимая, что протрезвел. — Мне вот просто интересно, что я тебе плохого сделал?

— Сам нарвался.

— Ясно, — он, наконец, разогнулся и снова навис над ней. Цвет лица из серого стал почти багровым. — Понятно. Спасибо. Тогда спокойной ночи, соседка.

— Ты б проспался, а? — скривила она губы. — Может, соображать начнешь.

— Это мысль, — хрипловато пробормотал он и совершенно неожиданно широко улыбнулся. — Если чего — я рядом.

Широко раскрыл дверь, а потом скрылся за ней, на этот раз закрыв ее за собой с предельной осторожностью, не издавая ни звука.

* * *

Утро наступило быстро. Так, как она не любила больше всего — с кошмара.

У нормальных людей кошмары как кошмары. А у нее свои, не такие, как у всех. Светлые и теплые. Нежные.

Они ей и снились — свет, тепло… Чертова нежность. Вода, медленно плещущаяся у ног. И мужские губы на ее плече. Те неспешно двигались по коже, отчего перед глазами мелькали разноцветные лучики. Или от солнца. Нет, от солнца было жарко. Или от губ, ласкающих ее грудь. Жарко было везде. Внутри, снаружи. В голове, в сердце — откуда не выходило ощущение нежности. На животе, меж бедер — которых касались мужские руки. Умереть хотелось от этой нежности. Остаться в ней, не быть больше нигде и никогда.

Она ненавидела эти сны. Не могла ими управлять и ненавидела. Не могла управлять, как всем прочим — чувствами, желаниями, поступками. Ненавидела. Сны ей не принадлежали. Мучили. Заставляли вспоминать то, что должна была давно забыть. А она ненавидела их за это. За то, что нельзя забыть.

Забыть поцелуи, и губы, и руки, и голос. Он терзал сильнее всего. Им, этим голосом, звучали глупости, которые она хотела слушать бесконечно. Всю жизнь хотела. Всегда хотела.

Наваждение, заканчивающееся только тогда, когда просыпаешься. Тогда, когда меньше всего на свете хотелось проснуться. Продлить или проснуться? Агонию продлить?

Она тяжело выдыхала перед пробуждением, и наваливалась тяжесть. Нет, не от тела любовника. Тяжесть ледяная, неподъемная, душившая, давившая, распиравшая изнутри. В одно мгновение из тепла она попадала в холод. И там, где была ее нежность, оставалась зияющая рана. Кровоточившая, пульсирующая болью.

Потом, после, ей оставалось разлепить веки и понять, что это снова был он. Ее кошмар. Не такой, как у всех людей.

После таких ночей Ксения злилась на собственное бессилие. Презирала любую слабость и ненавидела себя поддававшуюся.

Хотелось послать к черту будильник и проваляться до обеда в кровати, а вместо учебников посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму о большой и чистой с обязательным ванильным хэппи-эндом.

Басаргина рассерженно выдохнула и пару раз шарахнулась головой о подушку. Потом уставилась в потолок, прогоняя прочь ночные видения.

Цель.

Ее цель.

В другом.

И она добьется.

Надо лишь встать и начать день согласно давно составленному расписанию. Спортзал, учебники, обед у родителей.

Решительно скинув с себя одеяло, Ксения резко села. И больше не отвлекалась от намеченного. Полтора часа на тренажерах, бассейн, пособие по гироскопическим приборам. И ровно в пятнадцать ноль-ноль она переступала порог родительской квартиры, вручая Киевский торт маме и целуя в щеку отца.

Ничего нового, все по заведенному уже много лет порядку. Как они хотели, чтобы она вернулась домой, к ним! Всерьез уговаривали. А получили только воскресные обеды да звонки. И эти проклятые Киевские торты, которые так любил папа. Их жизнь отличалась потрясающей стабильностью, в отличие от жизней их детей. Кто кого компенсировал?

— У нас дегустация вишневки, так что ты сегодня ночуешь! — объявил отец уже с порога, отбирая у Ксении пальто.

— У меня завтра Вильнюс, — сказала дочь, разом отказавшись и от одного, и от другого.

— Между прочим, не знаешь, что теряешь!

— Ну, кролика хоть будешь? — вмешалась мать. — Или еще и диета какая-нибудь?

— Допустим, знаю, — улыбнулась Ксения отцу и глянула на мать. — А кролика буду, только не целого. Дениса еще нет?

— Задерживается, — пожала плечами Маргарита Николаевна и моргнула подкрашенными глазами. Глаза у нее были еще совсем молодые, лучистые. Похожие на Ксюшины и не похожие одновременно. — Но это и к лучшему, — добавила она. — Я с тобой поговорить хотела.