Угличское дело - [30]

— Делать все нужно тонко, Геласий. Всего два года минуло как получили мы патриаршество. Что царь? Один, другой. Но если церковь рухнет, вот тогда Русь растворится во времени, как будто и не было ничего. Что теперь Константинополь, Что Византия? Седая пыль на толстых книгах. И будут ли еще эти книги.

— Что же церковь, отче? Или мы в этом деле…

Патриарх даже остановился… Подождал пока к нему подойдет толстенький Геласий.

— Что ты. Что ты, Геласий. О другом с тобой хочу говорить. Нагие пишут, что царевич от лихих людей смерть принял. Когда выяснится, что это не так. Нам нужно свое слово сказать. Народ… — они добрались до вершины и теперь через излучину реки смотрели на панораму еще далекой Москвы. Патриарх продолжил. — Злым и нечестным людям это хорошо ведомо. И при жизни Дмитрий был для всех недовольных парсуной, а уж после смерти, кто помешает из него настоящего царя вылепить.

— Не могу уловить, отче. О чем речешь ты.

Патриарх вздохнул.

— Хорошо, Геласий. У церкви нет суждения в этом деле. Пусть так будет, как князь Василий Шуйский приговорит.

— А если иначе выяснится?

— Ты меня слышишь, Геласий? Церковь поддержит то, что князь Шуйский приговорит.

* * *

Торопка вертелся перед печкой в роскошном малиновом кафтане. На все это Барабан взирал меланхолично, забравшись под толстую дубовую лавку. И так Торопка замечтался, что выпустил из внимания тот момент, когда раньше времени домой возвернулась его богоспасаемая матушка.

— Куда это, Бова Королевич собрался? — заблажила она прямо с порога.

— Пойду пройдусь, матушка. Кафтан вот выгуляю. Что ему в сундуке киснуть.

— С чего бы это вдруг? Вокруг такое деется, а он гулять собрался. Я вот на рынке была. Поросенок трухлявый — семь копеек. Куда ж это? Точно тебе говорю. Не простят Угличу московского дьяка.

— Скажете матушка. Мы то здесь причем. Это князь наши выделали, пусть теперь ответ держат.

— Причем? Им что? А спины наши ломаться будут. Не пущу. Тати Нагих по городу шныряют, в раз разденут вместе с кожей.

— Я недалече… К Терентию Кузьмину.

— Неужто за ум взялся? Дай-ка я на тебя посмотрю… Ну чистый прынц. Как взглянет на тебя Евлампия Терентьевна и обомлеет вся от любви.

— Так я пошел?

— Ты еще здесь стоишь? Невеста там иссохлась вся у окошка сидючи. Терентию мой поклон передавай и лахмана своего блохастого забирай.

— Да где? Нет его здесь.

Макеевна не слушала.

— Выходи, Барабан. Что я не знаю, где прячешься.

Виновато Барабан выполз из-под лавки.

— Чтобы в последний раз, Торопка, я твоего барбоса дома видела.

— Да я даже не видел, как он в избу проскользнул.

— Будете вы мне сказки баять, баюны.

* * *

В домике попа Огурца за столом сидели Дарья и Устинья. Даша пересказывала, что у них в дому без Устиньи делалось.

— Микитка с Данилкой кожный день тебя вспоминают. Где мамка? Ножиков деревяных тебе наделали. Говорят мамка вернется ей подарим, а она на за это пряников медовых испечет.

У Устиньи глаза стали влажные.

— Все время видеть их хочется. Иногда думаю, ночью прокрадусь, чтобы посмотреть на них.

— Не надо, матушка. Сама знаешь. Они, малые, вокруг растрезвонят.

— Знаю, знаю… Быстрей б уж, козаки свои дела делали. С ними пойдем. Какая ты, доченька. Прозрачная вся. Ты же не ешь совсем?

— Мама.

— Погоди. Я вот мужикам щи сготовила. Рыбка вчера полбарана приволок. До чего домовитый мужик. Погоди, погоди я сейчас.

Быстро Устинья достала из печки обливной горшок с дымящимися щами. Поставила на стол и положила рядом деревянную ложку.

— Забыла совсем. У меня еще узвар грушевый. Рыбка сготовил.

— Вот это козак. Прямо золотой для жонки.

— Нет у него жонки.

— Да что же он монах?

— Это уж нет Глазами стреляет и пыхтит… Сейчас узвар принесу.

Устинья вышла и без всякой девичьей застенчивости взялась Дарья за щи. Жадно, как мужик на сенокосе. Так, с ложкой у рта, и застал ее Торопка. Он вошел смело без стука в своем легендарном малиновом кафтане.

— Здравствуйте, хозяева.

И в тоже мгновение с другой стороны в горницу вошла Устинья. От неожиданности она вскрикнула и выплеснула грушевый узвар прямо на кафтан юного стрельца.

* * *

Макеевна ставила пироги. Сегодня и начинка была что надо: квашенная капуста со свежей свиной мякотью и тесто удалось. Хорошо взошло. И все так ладно складывалось, что обязательно должно было что-то подчернить этакую благость. И точно. Не успела Макеевна сопроводить первую партию в хорошо, березовыми дровами, настоенную печку как явилось. И не запылилось. Русин Раков явился.

— Мир этому дому, не пойдем к другому. Что, Макеевна, пироги ставишь?

— Здорово, староста. Торопку порадую на последние грошики. Что же это у тебя деется, староста. Али не видишь? Поросенок трухлявый — 7 копеек. Али свету конец приходит?

— Свету не знаю. За весь свет не ответчик. А нашему Угличу точно последние времена приближаются.

Русин Раков присел на лавку, рядом пристроилась Макеевна.

— Да не томи ты, черт? Зачем пожаловал?

— Приказано дома определить для постоя московского посольства. У тебя, значит, десяток стрельцов разместим.

— Ты что, Русин? Мыслимое ли дело. К честной вдове разбойников, охальников подводить?

— Не разбойников? Стрельцов государевых. Сын твой кто? Разбойник?