Угличское дело - [13]

Поп Огурец тихо подхватил.

— В осиное гнездо. Чистый свет. В осиное гнездо.

Битяговский продолжал.

— Не было бы меня… Что? Все по ветру пустили бы или измену затеяли потаенную. Куда Москве без дьяка? Никуда.

Каракут не согласился.

— Сибирь без всякого дьяка взяли. С бою люди вольные.

— С бою? А чтобы вы с ней этой Сибирью делать стали бы? Где Ермак ваш, люди вольные? Убил его Кучум. Кабы не Трубецкой воевода с дьяками и пушками видали бы вы эту Сибирь как собственный Зад Задыч. Извиняй матушка, прости батюшка. Мы дьяки— служилый народ. Мы хребет державы. Пока нас не переломишь, Москве царством государством слыть.

Посреди молчания Рыбка крякнул.

— Выпить-то уже можно? Иссушил словесами… Ух ты. Что это? — казак смотрел в кубок.

— Аквавита. Вино хлебное. — ответила ему жена Битяговского.

— Как стрельнуло. — изумлялся казак. — По сердцу.

Рыбка провернул в руках двузубую вилку.

— А ты что думаешь, казак? — не отставал дьяк. Хотел продолжения и подтверждения вынянченных мыслей.

— Думаю как за птицу эту царскую ухватится. Не с перьями же ее жрать. Или с перьями? Каковы там в высоких теремах правила?

Мишка Качалов поспешил помочь.

— Гляди, как царская птица открывается.

Мишка взял лебедя за горло двумя пальцами. Поднял вверх. На чеканном блюде лежала жареная курица.

— Опять курица? — сказал Рыбка.

Битяговская похвасталась.

— Верченая. Мы их в тесноте держим. Чтобы жиром заплывали.

— А лебедь?

— Что лебедь? Верь казак. Птица может и царская, но горькая. Хуже редьки. А чучелко лебяжье нам в Белом городе один литвин смастерил.

— Походное, значит, чучелко.

Битяговская вздохнула.

— Все у нас походное. Сына в походе родили… Пока батюшка от черемисов тулупных отбивался, я в повозке тихо-тихо родила. Когда уже в Москве осядем? Там в Воротниковской слободе усадьба стоит. Теперь, наверное, вся яблочным снегом занесенная. Когда уж вернемся?

* * *

Вечер был холодным с небом, во всю ширь переложенным лиловыми и розовыми слоями. На заднем дворе дворца царевича Дмитрия Михаил Нагой провожал брата Афанасия. Михаил похлопал ладонью по лошадиному крупу и внезапно схватил брата за богатый высокий воротник, привлек к себе.

— Главное, Афоня. Слышь. Правильно все обскажи.

— Как сказал, так и сделаю.

— Воронов наш человек. Верный. Из мясной сотни купец. У него с драгоценным другом встретишься. Что?

Афанасий освободился от братовой хватки, выпрямился в седле. Биженно поджал губы.

— Тайны ребячьи. Почему не скажешь, кто он таков этот друг драгоценный?

— До Москвы потерпи. Там все узнаешь.

Михаил взял поводья. Повел за собой лошадь Афанасия. Они пересекли двор, прошли через калитку.

— Что на воротах сказать? — спросил Афанасий. — Если Битяговский дознается…

— Через ярославские иди. — Михаил остановился и отдал поводья младшему брату. — Там сегодня Чурило мордвин… Копейку бросишь и не вспомнит ни разу кто проехал. Здесь по тропке на Житный конец выйдешь. С богом, Афоня.

* * *

В крохотной церкви тихо и благостно. Поп Огурец сменил лучины на темных желтеющих ноябрьских стенах. Открытую домовину, в которой лежала Устинья, поставили почти впритык к необычно не канонически размалеванному алтарю, рядом, совсем уж диво дивное, для православной патриаршей церкви деревянная топором резаная статуя грустного Христа. Огурец мягко тронул за плечо Дашу, стоявшую рядом с гробом. Ушел в темный уголок, там он сколачивал небольшой помост для чаши и подсвечников. Он подоткнул концы рясы за пояс и разыскал в темноте молоток. Таким его увидели Рыбка и Каракут, когда пригибаясь, вошли в церковь. Они перекрестились, и Каракут изумленно уставился на деревянную скульптуру.

— Чудо? — спросил Огурец.

— Чудо… Разве можно? Латинство это… Бесово искушение для православных. Архирей позволяет?

— Чего ж нет. У красоты как у веры. Ни эллина, ни иудея… Я 12 лет в Великой Перми послушание нес. Самоедские души светом истины озарял. А поганым как бога объяснишь? Им пощупать все надо. Привыкли к идолам своим. Вот мой Арцыз. Ванька Лухаевич после крещения этих Христов мастерил. Чтобы понимали. Чем плохо? Конечно, пермяцкий, не византийского благородного письма. Гляди нос какой, соляной репой пустил. И что? Он ведь у каждого свой и для всех общий. Я так кумекаю. А вы зачем за полночь?

— Устинья здесь лежит? — спросил Каракут.

— Устиньюшка? Здесь.

— Мы помолимся?

— Как же… Самое место.

Рыбка улыбнулся Огурцу.

— Может и мы чудо какое срубим.

Казаки подошли к Даше и Рыбка подмигнул девушке.

— Ты как? Пауков, мышей боишься?

От неожиданности Даша вздрогнула.

— Так это… Ежели не с корову ростом.

— Ай да, девка. — восторженно шепнул Рыбка. — Казачка готовая.

Внезапно Устинья открыла глаза и села. Хлопала глазами и быстро-быстро дышала. Дарья вскрикнула. Рыбка быстро зажал ей рот.

— Тихо. Тихо, казачка.

Сзади раздался стук. Сначала упал молоток, а сразу за ним и поп Огурец.

Каракут взял Устинью за руку и заговорил.

— Что, Устинья? Как пироги у апостола Петра. С вязигой или толокном?

Устинья глубоко вздохнула и собралась заорать. Каракут ей этого не позволил.

Часть 3

Афанасий Нагой ел жадно из глубокой глиняной чашки. Сильно проголодался. До Москвы скакал без остановок. Напротив, через грубо сколоченный стол, вырастая из темного едва освещенного кирпичного угла подклета, кряхтел купец Воронов. Это был дородный, представительный с неторопливыми жестами мужчина. Афанасий бросил ложку. Сказал недовольно.