Удивительный год - [49]

Жизнь научит, однако. На то и жизнь, чтоб учить.

— Т-пр-р-ру! — остановил возница кобылу возле заезжего двора. Кобыла подобрала хвост, повесила морду. Пока возница распрягал кобылу, предъявлял кому-то Прошкино проходное свидетельство, пока босая толстопятая баба в сборчатой юбке вздувала самовар в постоялой избе с широкими лавками и русской печью, живой от тараканов, Прошка томился, не зная, как подступить к молчуну-вознице. А вышло всё просто.

— Ступай, — по первому слову отпустил Прошку возница.

Что не отпустить? Чего ему опасаться? Отсюда не убежишь, из села Шушенского, в шестистах верстах от железной дороги, а тем более в осеннее время, когда туманами дымятся Саяны, неприступно гудит и воет тайга, рыщут волки по дорогам. Куда побежишь? Течёт река Шуша вдоль села Шушенского. Дальше Шуши Саяны. Дальше Саян край света. Не убежишь.

— Где тут ссыльный живёт? — спросил Прошка на улице первого встречного.

— Какого тебе? У нас они не переводятся. Наша местность для них в самый раз.

— Ульянов Владимир Ильич.

Прошке показали тихий проулочек. В конце проулка, предчувствуя зиму, застывая, мелея, течёт река Шуша. Над самой Шушей Прошка увидел дом. И заметил крылечко с двумя деревянными столбами вроде колонн. И заметил во дворе беседку, увитую коричневой, уже зачахшей от осенних морозов листвой. Прошка не знал, что эту круглую беседку собственноручно сделал Владимир Ильич, но беседка ему понравилась. И даже чем-то смутно напомнила подольскую дачу. А навстречу ему шла девушка с коромыслом, чуть сгибая плечи под полными вёдрами. В одном платье, несмотря на холод, в полушалочке, круглощёкая, синеглазая, крепенькая. Улыбка сбежала с лица Паши при первом вопросе:

— Здесь Владимир Ильич Ульянов живёт?

Паша помнила Жандармы тогда вломились среди ночи. На плечах у них были погоны, револьверы в чёрных кобурах у пояса. Паша перепугалась, когда без спросу, грохоча сапогами, полезли они в комнату Владимира Ильича. Женька вздыбила на загорбке шерсть и завыла. Елизавета Васильевна села на деревянный диванчик и, глядя на закрытую к Владимиру Ильичу дверь, молча курила одну за другой папиросы. У Паши стучали зубы: дз-з-з-з.

— Не трясись, — велела Елизавета Васильевна.

Они обе молчали, прислушивались. Там чем-то грохали, падали книги. Пепел рос горкой перед Елизаветой Васильевной.

— Пронеси, пронеси господи! — шёпотом молилась Паша, больно прижимая к груди кулаки.

Ничего крамольного не нашли тогда жандармы на книжной полке Владимира Ильича. Может, и не было крамольного. А может, и было. Надежда Константиновна сама прибрала после обыска бумаги и книги.

Вроде не похож на жандарма пришедший. Но Паша всё же сухо спросила:

— Зачем тебе Владимир Ильич?

Но она уже догадалась, что этот парень, худущий, с каким-то удивлённым и вместе открытым лицом, пришёл к ним без камня за пазухой. А во-вторых, она чувствовала, этот парень глядит на неё восхищённо. Конечно, ей нравилось, когда её красотой восхищались.

Ну, чего тебе надо? Ты нездешний? — добрее спросила она.

— Ссыльный.

— Ой!

Как вы, должно быть, заметили, Пашино «ой!», так часто срывавшееся с её губ, могло выражать самые различные чувства: изумление, радость, участие, но только не холод. Прошка понял, что в этом доме его ждёт доброта.

— Давай я вёдра-то снесу. С полными встретил, к удаче.

— Располагай, что к удаче. А донесу сама. Мы привычны. Входи в дом, гостем будешь. Ссыльный. А я думала, новый вестовой какой из волости. Как тебя звать?

— Прошка Прохор, — поправился он. («Сейчас скажет: „Прошка, глазищи как плошки“».)

— Ой! У нас во всём Шушенском Прохора нет. Откуда ты такой заявился? Прошка. А подходит. Ты Прошка и есть. Как угадал поп имя для тебя припасти, подходяще уж больно.

— А тебя как зовут?

— Пашей зовут. Входи. А Владимира Ильича с Надеждой Константиновной нет. Рано утром уехали. Завтра, может, к вечеру будут.

И не сбылось чудо. А что будет завтра, увидим.

Женька вскочила от порога и, виляя хвостом, тявкнула раза два, встречая Прошку добродушным лаем.

— Она у нас безошибочная, хорошего человека от худого зараз отличит, — сказала Паша. — Проходи к столу, садись, гость.

Сама опустила вёдра на пол. В вёдрах плавало сверху по круглой дощечке, вода не расплёскивалась. У печки бушевал и плевался горячим паром самовар под трубой. Маленькое, до голубизны бледное существо складывало на полу самодельные, расписанные красками кубики. Серьёзно, недетски поглядело на Прошку.

— Ты прошение пришёл к нам писать?

— Нет, это Прошка, высланный к нам. А это Минька. Они латыши, отца к нам на поселенье прислали, отец катанщик, а зовут не по-нашему — Кудум. Валенки катает. А пьёт! Что заработает, то и пропьёт. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной Миньку жалеют. Минька, чай сейчас станем пить. Прошка, а ты ещё и порядков наших не знаешь. Утром проверка, под вечер опять же проверка, удостовериться, на месте ли ты. А то унтера жандармского из города принесёт с объездом, поумней тогда надо. Если что есть неразрешённое, прячь.

— Кого ты там обучаешь?

Вошла женщина в белой кофточке, неся в руках шитьё и книгу под мышкой, заложенную спичкой на странице, где, видно, читала. Пожилая женщина, гладенько причёсанная, с широким белым лбом и смешливым взглядом.