Удивительный год - [50]

— Откуда гость?

— Он, Елизавета Васильевна, высланный к нам.

— Шутишь! Докатилось начальство — ребятишек ссылать принялось. Чем ты их напугал?

Она посмеивалась, но улыбка у неё была душевная и звала к откровенности. Но Прошке запомнилось: «Не жалей себя. Жалость к себе расслабляет». И он не стал рассказывать, как его предал и засадил в тюрьму почитатель Екатерины Дмитриевны Кусковой Пётр Белогорский.

— Если я молодой, так наше главное в будущем, — бодро тряхнул Прошка вихрами.

— Когда так, будем пить чай.

Минька бросил складывать кубики и приковылял на кривых ножках к столу, вытянув тонкую шею, высматривая, не поставлены ли в стеклянной сахарнице конфетки.

— Будет тебе конфетка, — сказала Елизавета Васильевна.

Прошке она показалась ничем не замечательной старой женщиной в белой кофточке. Вот разве лишь любит читать! Это Прошка вмиг угадал. Хотя бы по тому, как она вошла с книжкой и положила возле себя на столе. А сама принялась шить, пока Паша даст чай. Прошка не знал, как смело и гневно поручик Крупский воевал с бесчинством царских чиновников в Польше и всюду, где ему приходилось служить, и как жена говорила ему: «Что бы ни было, я с тобой».

Сейчас Прошке было не до того, не до Елизаветы Васильевны Крупской. О чём бы ни говорили, он видел Пашу, одну Пашу. Странное что-то творилось с ним! Он был счастлив и несчастлив. Он не загадывал и не думал о будущем. Думал о том, что скоро надо ему с ней расставаться. Грудь его теснило горе, оттого что так быстро и навсегда пролетел этот нечаянный вечер. Безрассудно влюблённый! С первой встречи влюблённый Прошка! Тем не менее ум его деятельно и хитро работал, измышляя, как бы подольше побыть с Пашей.

— Я от вас до заезжего двора не заблужусь на селе в первый-то раз?

— Вполне возможно, что и заблудишься, — согласилась Елизавета Васильевна. — Проводи его, Паша.

— И я, — пискнул Минька.

— Ты с бабушкой домовничать останешься, маленький. Сдаётся мне, хватит ему одной провожатой.

Умная-преумная, понятливая, насмешливая бабушка Елизавета Васильевна! Спасибо, Елизавета Васильевна!

Тёмные облака неслись в тёмном небе, неслись холодные звёзды над селом Шушенским. Где-то в кулацких дворах, бряцая цепями, гавкали псы. Тускло светили керосиновые лампы в чьих-то оконцах, ветер гулял и шатался вдоль пустых улиц, и было бы жестоко, тоскливо, отчаянно, если бы в первый вечер своей сибирской ссылки, ещё не доезжая до места, Прошка не встретил Пашу, синеглазую, с пшеничной косой! Он уже знал, что завтра увидит Владимира Ильича. Сейчас он видел и слышал только Пашу. Одну Пашу.

— Ты не отчаивайся, — говорила она. — Ты духом не падай. Наш народ к ссыльным привычный. У нас зря не обидят. Если ты правильный человек, у нас не обидят. Наш народ такой, он правду за сто вёрст услышит. Вон Владимир Ильич, знаешь, о нём какой слух по всей Сибири идёт? Хороший, однако, говорят, человек. Справедливый. Вот что о нём говорят. Прошка, а что, рано ли, поздно скинут царя-то?

Она ставила его в тупик. Он хотел ей сказать, что жить не может без неё. Сегодня утром ещё мог. А теперь нет, не может. Прошка решил, что будет приходить к ней из своего села.

— Даль-то! — с недоверием покачала она головой. — Тайга-то!

— Что же тайга! Нипочём мне тайга.

— Ой, не хвались. Как заметёт, как завоет, как загудит! А ты, однако, Сибири не бойся. У нас народ неплохой.

Она быстро довела его до заезжего двора, слишком быстро. Горе сжимало Прошкину грудь. Зачем он её встретил, если сейчас же расставаться? Зачем?..

— Погоди здесь меня, Паша!

Он вбежал в избу.

В избе, должно быть дожидаясь его, слабо горела пятилинейная лампа с подвёрнутым фитилём. Он вошёл в сонное царство — изо всех углов, с полатей, с печки и лавок доносились храп и сопенье. Душно. Хоть рукой раздвигай спёртый воздух. Прошка вытянул из-под лавки свой деревянный сундучок, отпер ключом, повешенным на шее вместо крестика на бечёвке. На дне сундука, под рубахами, книгами и прочим Прошкиным небогатым имуществом, лежали мамины варежки из овечьего пуха, серенькие, с белыми звёздочками, белой оборочкой, вывязанной, будто кружево. Прошкина мать была кружевницей, искусницей.

Вынес варежки Паше.

— Вот, материно наследство, отец на прощание дал перед ссылкой. Возьми, прошу тебя! Носи. Вспоминай, что живёт в селе Ермаковском сосланный Прошка.

— Не надо мне. За кого ты меня принимаешь? Чтоб я от парня чужого подарок взяла? Да ни за что!

— Какой я тебе чужой парень? Я политический ссыльный. Меня за тысячи вёрст пригнали сюда. Паша, возьми.

Он сунул варежки ей в карман, схватил за руку, притянул и — она не успела опомниться — чмокнул неловко в щёку, близко к виску:

— Ты моя первая.

18

Шествие медленно двигалось. Небольшая группа людей, одетых в тёмное, склонив головы, провожала гроб, плавно плывущий впереди, казалось, по воздуху, ибо Прошка не видел тех, кто его нёс. Прошка издалека следил за шествием, оно проследовало широкой улицей и повернуло за село в направлении кладбища. Прошка торопился догнать их, но бегом бежать стеснялся. За гробом разве бегут? У всех ворот вдоль улицы стояли мужчины и женщины. Пока гроб не скрылся из виду, молча, строго стояли. И после не расходились.