Удивительный год - [47]

Она, всхлипывая, вытирала кулаком щёки, пшеничная её коса свесилась с плеча и качалась.

— Паша!

Он схватил её руки и отвёл. На него поглядело опечаленное личико с размазанными по щекам слезами.

— Паша Татусь и матка тебя, как дочку, будут жалеть. Мы на завод с тобой в Лодзи поступим. Я тебя люблю.

Несколько секунд они стояли поражённые тем, что он сказал.

— Люблю. Верно, люблю. Очень люблю. Никому тебя обидеть не дам.

— А сам уезжаешь.

— Паша! Ведь там я родился. Я поляк. Я буду революционером. А ты приедешь к нам в Польшу, к нам, навсегда. Мы работать пойдём. Будем рабочим классом. Революционерами будем.

— Как я своих-то оставлю? Мамку жалко.

— Мы позовём её в гости к нам в Польшу. А Ульяновым всё равно скоро ссылка кончается. Уедем отсюда, устроимся дома, напишем тебе. И вызовем тебя. У нас в Польше не такие крыши, как здесь, у нас черепичные крыши. Поглядишь, при дороге красные маки! А в Лодзи заводы, фабрики. И трубы, помню, как чёрный лес.

Она закрыла лицо концом платка, колеблясь и мучаясь. Странное видение манило её, чёрные трубы, уходящие ввысь, лиловое небо, и толпа людей идёт на грозное зарево, и Леопольд впереди толпы, с бледным лбом и пылающим взором, несёт красное знамя. Такое видение представилось ей.

— Обещай, Паша.

Она не знала, что ответить. Грозное, странное, новое звало и страшило её. Неужели Леопольд уедет из Шушенского? Как ей быть без него? Без их встреч, разговоров, его книг и рассказов о Польше? И Ульяновы уедут, её дорогие хозяева! Нет! Лучше не думать об этом. Ещё не скоро, долго ещё. Лучше не думать. Не спрашивай меня, Леопольд! Что ты спрашиваешь? Иззяб, беги домой греться на печке, чудной Леопольд, зачем ты спрашиваешь?

17

Даже для Сибири осень рано наступила в этом году. Из Красноярска вышел вверх последний пароход. Опоздай Прошка немного, и тащиться бы ему в Енисейск или Туруханск или ещё подальше на север, где уже сейчас с Ледовитого океана наползают снежные тучи, воя, несется по тундрам пурга, ночные заморозки до дна вымораживают лужи на дорогах.

Прошке повезло — отбывать ссылку определили ему не в северных краях; на последний пароход кверху успел и в этот хмуренький холодный денёк выезжал на подводе с возницей вдвоём из города Минусинска в назначенное ему место. Про село, куда его высылали, Прошка ничего не знал, кроме названия. А что в названии? Всё незнакомо Прошке.

Плоский одноэтажный город Минусинск с развороченной колёсами грязью по колено на улицах и дорога, по которой они ехали, — всё незнакомо. Дорога песчаная, сыпучая, и лошадёнка, хоть и сытая, тужилась, мотая головой, и везла телегу упорным, нелёгким шажком. Проехали сосновый бор, глухой, суровый, затихший, как перед бурей.

— Но, ты! — понукал возница лошадёнку.

Лошадёнка жилилась, мотая головой. Спуски да холмы. Широко видно вокруг. Пустынные степи. Чёрная тайга на горизонте. Ноет у Прошки душа. Чем дальше от дома, тем милее вспоминается прошлое. Дома-то у Прошки нет. Не много, наверное, найдётся на свете таких одиноких сирот! Он молодой, будет и у него когда-нибудь своё счастье, а сейчас всю дорогу Прошке вспоминается подольская встреча с Ульяновыми.

За долгое последнее время это была его самая сильная и светлая радость. Анна Ильинична его спасла. Что было бы с ним, если бы в тот вечер она не выбежала к калитке? От голода и неправды, которая на него навалилась, он, как волчонок, стал ненавидеть весь мир. Оскаливался на людей, как волчонок.

Ульяновы его спасли. Накормили, одели, обули, уложили спать на своей подольской даче на чистой постели. Оттаяли теплом своим ему сердце. Замерзало у него сердце, а они отогрели.

Анна Ильинична поглядела на другое утро его документ с печатью и подписями департамента полиции, посовещалась с родными. Родные решили:

— Тут у тебя написано число, когда надо под арест являться, а час не написан. Давай-ка отдохни у нас денёк, ещё насидишься в тюрьме.

Прошка прожил на подольской даче день. Могли наползти за ночь тучи, мог хлестать дождь, хлопать ставнями ветер Не было туч. Не было дождя. Не было ничего, что хоть чуть омрачило бы Прошкин праздник. Было солнечное августовское небо. В саду сильно пахли разогретые солнцем флоксы, выся над клумбой сиреневые и розовые шапки. Слепили сверкающей синью быстрые извивы Пахры под крутыми берегами. Радостная малиновка свистела в кустах.

А в доме в маленьких комнатах с жёлтыми полами было чёрное пианино и книжные полки на длинных шнурах, тесно набитые книгами.

— Покопайся в книгах, — сказала Анна Ильинична, перехватив его жадный взгляд. — До обеда мы все заняты, а потом поговорим.

Она поднялась заниматься своим делами наверх, стуча башмачками по узенькой лестнице. Матери не было видно. Все разъехались и разошлись на службы. Прошка один, неловкий от нетерпения, принялся вытаскивать с полки книги.

Вытащил Бальзака «Отец Горио». «Пусть наша повесть и не драматична, в настоящем смысле слова, но, может быть, кое-кто из читателей, закончив чтение, прольёт над ней слезу» Он проглотил несколько страниц. Вздохнул. Отложил. Запомнил: «Надо достать, прочитаю».

Вытащил Толстого. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Всё смешалось в доме Облонских».