Удивительный год - [46]

— А со своим уставом в чужой монастырь не суются.

— Понагляделся я у вас, наслушался, не разберёшься никак. — И, поведя головой на дверь, откуда вышел, опасливым полушёпотом: — Сын?

— Зять, — ответила Елизавета Васильевна.

— Строгонек зятёк. Страху вам, чай, задаёт?

— Не без этого, когда заслужено. За дары, видно, досталось? — Она кивнула на кумачовый узелок.

— Велики ли дары! Маслица коровьего накопили фунта, чай, с три, все и дары. Домой, говорит, относи. А зачем мне его домой относить, ежели оно для другой у нас надобности? Бумага писана? Писана. Должон я его отблагодарить? Мамаша, хоть ты прими, а?

— Не вводи в грех. Он как рассердится, из дому убегай. Я и сама рассердиться могу.

— Что ты скажешь, ни там, ни тут не подступишься! Чудные вы люди, дело-то сделано, вон оно, прошение-то, упрятано в шапке. После дела-то чего бы не принять благодарность-то, а?

— Не примем. И не кланяйся понапрасну. Не ровён час, зять услышит, будет нам с тобой!

— Ну люди! Ну спасибо вам, ну чудны, ну чудны! Спасибо. Прощайте покудова.

Надел шапку, приплюснул на затылке и ушёл.

У Владимира Ильича всё ещё разговаривали. Надежда Константиновна стояла у стола. В окно дуло; обхватив себя за плечи, ёжась от холода, она говорила:

— Гадкая история, гадкая, с этим кулацким сынком, кулацкой эксплуатацией! А девушка славная. И жених у неё непримиримый, прямой, и меня ужасно трогает его любовь и доверие. Так доверчивы только чистые люди, совсем чистые сердцем.

— Ты услышала больше, чем он рассказал, — заметил Владимир Ильич.

— Нет, Володя, он очень точно это представил, как парень бросится защищать её честь. И ведь ему даже в мысль не войдёт и подозрение не явится, что она в чём-то виновата, вот это и есть прямота, это и есть доверие, а без доверия и прямоты нет любви, нет дружбы.

Владимир Ильич улыбался какой-то особенной, ласкающей и доброй улыбкой. Наступила пауза. Леопольду представилось, всё глядят на него. И ждут. А это он сам ждал от себя, хватит у него смелости или нет сказать прямо, что на душе.

— Владимир Ильич, я на вас обиделся, — сказал Леопольд.

И провалился сквозь землю. Зачем бухнул? Всё-то он обижается, что ему делать с собой! Что теперь будет? Скажет Владимир Ильич: «Ну и ступай себе подобру-поздорову, если уж такой обидчивый. И дорогу к нам позабудь».

Но Владимир Ильич сказал совсем наоборот:

— Знаю, чем ты задет, Леопольд. Но ведь тогда у нас было сугубо партийное собрание. Нельзя было тебя звать. Ты должен понять, а не обижаться. У тебя ещё всё впереди.

— Батюшки светы! А обед-то без пригляду варится! — вскрикнула Паша и кинулась в кухню. Как на пожар. Она на всякую работу кидалась как на пожар. К колодцу бегом, к печке бегом.

— Ты напрасно обиделся, а что не затаил, открыто признался, это ты правильно сделал.

Услышав такие слова Владимира Ильича, Леопольд бормотнул что-то невнятное, вроде «я и сам так думаю», и скорее ушёл вслед за Пашей, вернее, сбежал. Надо было ему побыть одному и во всём разобраться. Однако вместо того чтобы побыть одному, он, проходя мимо печки, где Паша гремела ухватом, снова совершенно неожиданно бухнул:

— Паша, выходи за дом, к Шуше, буду ждать!

И выскочил на улицу, не опомнясь от того, что сказал. Не ожидал, что назначит свидание!

«Без прямоты и доверия нет любви, нет дружбы». Правда, правда! Как удивительно. А скоро совсем новое наступит для меня. Прощайте, Саяны! Вон вы какие ясные, чистые, ветром развеяло тучи, и вы стоите, облитые снегом и светом громады. А за громадами не конец земли, а воля. Владимир Ильич сказал: «У тебя ещё всё впереди». Поживей наступай моё «впереди»! Вот и осень. Земля твёрдая, стучит под ногами. Трава увяла. Падают листья с деревьев, всё голее в природе, холоднее. Только отава зелена, и всё равно видно, что осень, и Шуша осенняя, торопится в Енисей, пока не замёрзла, рябая от ветра, ветер гонит течение. Шуша, прощай.

Леопольда продувало насквозь, он поднял воротник и шагал по берегу. Вдруг она не придёт? Сердце колотилось торопливо и сбивчиво. Он никогда не думал о Паше, как сегодня. Он думал сегодня о ней как-то особенно. «Паша, приходи, скорее приходи!»

Она прибежала, когда он совсем закоченел.

— Ну что? Для чего кликал? Секрет, что ли, какой? Да ты весь замороженный. Иззяб? Да ты весь дрожишь!

Она быстро бросала вопросы, и сквозь оживление и свет, брызгавшие из её глаз, прорывалось беспокойство.

— Секрет, что ли, какой?

— Секрет.

Б-р-р, как холодно. Он дрожал от холода.

— Скоро всем станет известен наш секрет. Что мы в Польшу уедем. Татусь сначала скрывал, а теперь не скрывает. Через месяц у нас кончается ссылка. А денег на дорогу нет. Владимир Ильич составил для отца прошение, чтобы нам на дорогу дали денег; теперь недолго ждать, скоро будет ответ. Ты заметила, Владимир Ильич конспиративно об этом сказал, что речь не о том? А речь-то о том как раз, о прошении. Мы домой собираемся. Через месяц уедем в Польшу, домой.

Она молча слушала, оживление на её лице угасало.

— Я во сне вижу Польшу каждую ночь. Поезд идёт по Польше, и я вижу хуторочки, сады вишнёвые, старинные замки, рвы, деревни или маленькие города с черепичными крышами и костёлы, высокие башни — это всё Польша. Приезжаем в Лодзь. Там целый тёмный лес труб, целый лес! Красиво, что много труб тянется к небу и над ними лиловая туча, это дым от заводов, и вдруг вырвется красное пламя, и слышно, как стучат станки и Паша.