Учительница - [8]

— На следующий год уехавших возвратим из интерната, будешь всех ребят, весь колхоз учить, Ольга Иванна, не только малышей.

Стараясь завоевать расположение учительницы, Селифон подробно описывал удобства и роскошь ее будущей жизни. Его еще молодое, энергичное лицо озарялось, когда он обещал ей приносить лучший топленый жир — пусть она пьет чашками, как пьют они, колхоз ничего для нее не пожалеет. И ее ужасало каждое его слово. Новый, чужой мир раскрывался перед ней, жить в нем представлялось немыслимым. К этому скоро добавились муки от езды — путешествие по тундре было нелегким. Ничего занимательного и веселого Оля уже не находила вокруг — во все стороны простиралась одна и та же унылая, пустынная страна. На стоянках Селифон не давал Оле размять затекшие ноги, он говорил еще горячее, хватал Олю за рукав, чтоб она смотрела на него.

— Поедем, Селифон, — попросила Оля на одной из остановок: больше она не в силах была выносить эту беседу. — И давай поторопимся, мне говорили, олени несутся быстрей, чем лошади, а мы еле плетемся.

— Это можно, — согласился он.

Олени с трудом тащили поклажу по едва покрытой снегом земле, нарты наклонялись, проваливались в ямы. Сжав зубы, чтоб не кричать, Оля цеплялась руками за передок. Все тело ее болело, каждую мышцу сводила усталость. Может быть, именно эта готовность ежесекундно отразить толчок и удержаться при ударе утомляли больше, чем самые толчки и удары.

На какой-то низинке нарты пошли быстрее, толчков почти не стало — здесь было больше снега и землю покрывал густой мох. Но так продолжалось недолго — Селифон закричал, понукая оленей, его хорей взвился в воздухе, и к боязни толчков прибавился страх перед быстрой ездой. Теперь Оле пришлось убедиться, что такое езда на оленях, — взметая широкие копыта, они стремительно неслись, все кругом сливалось и путалось в беге. Все летело: камни, трава, холмы. Только сеть красиво запрокинутых рогов висела впереди. Полуослепшая от комков снега, Оля сжимала нарты так, что рукам становилось больно. Когда олени, выбравшись на подъем, вновь пошли тихо, она поняла, что ей не хватает воздуха — от страха она перестала дышать.

— Здесь отдохнем, — сказал Селифон, останавливая упряжку. — Ночевать будем.

Оля взошла на вершину холмика и осмотрелась. Всюду была одна и та же пустыня: белый снег, черные камни, черная вода, серые глыбы туч, недвижно повисшие над землею. Начинало темнеть, и две пустыни — на небе и на земле — неразличимо переходили одна в другую. Ни леса, ни дома, ни дымка, ни птицы — ни одного следа жизни. Камни и небо. Небо и камни. Слезы кипели в груди Оли. Здесь, на этих камнях, под этим плотным, как старое одеяло, небом пройдут лучшие годы ее жизни — без солнца, без друзей, без книг.

— Ольга Иванна! — крикнул Селифон. — Иди рыба кушай.

Она села у костра. Это был маленький дымный огонек, на нем нельзя было сварить пищу, он не согревал. Оля положила ноги в сапогах на груду тающего снега. Селифон быстрыми четкими движениями резал сырую мороженую рыбу на тонкие лепестки.

— Кушай строганину, хорошо! — сказал он, протягивая ей рыбу.

Оля отказалась и, вынув из мешка колбасу и хлеб, предложила Селифону.

— Тоже хорошо! — удовлетворенно сказал он, набивая рот едой.

Съежившись от холода, она пожаловалась:

— Почему так мало огня?

Селифон удивленно посмотрел на нее.

— Зачем много огонь? Сейчас спать будем. Будет тепло. Я тебе хороший мешок дам.

— Сделай костер побольше, мне очень холодно, — попросила Оля.

Он послушно встал и принялся собирать растущий меж камней мох. Он рвал его проворно и быстро, переходил с места на место, но прошло минут пятнадцать, прежде чем составилась небольшая охапка. Селифон свалил мох в костер, виновато проговорил:

— Еще надо, Ольга Иванна?

Над костром поднялся медленный едкий дым, в нем истлевал, не давая пламени, сырой мох. Оле припомнились веселые, бурные костры пионерских лет. Если Селифон будет целый час собирать мох, хорошего огня не получится. В этой стране костер, как и горячий суп, не быт, а достижение. Она должна смириться. Холодная вода струится ледяными ручьями по этим камням, в этих мхах, в черноте этих плотных туч. Здесь нет места пламени. Оля качнула головой, сама себе приказала: хватит! Она чувствовала, что нужно взять себя в руки — бог знает до чего можно дойти с такими думами. Все это от глупой болтовни Селифона, разве она не знала, куда едет? Она подняла красные от усталости глаза, тихо сказала:

— Спасибо, Селифон, больше не надо. Будем спать.

Он принес ей спальный мешок, положил под него остатки мха, чтобы было не так сыро от земли. Оля смотрела на мешок, ей все больше хотелось плакать. Мешок грязный, она сама полезет в эту грязь. И так будет уже на всю жизнь — в стойбище Селифона нет бани.

— Ложись, Ольга Иванна, — сказал Селифон, с недоумением глядя на нее.

— Ложись сам, я посижу, — ответила Оля.

Селифон полез в свой мешок. Оля сидела на камне, опустив ноги до половины в дымящийся мох. На тундру наползала тьма. Оле казалось, что черная пустынная земля расширяется, поднимается вверх и наполняет своей каменной чернотой пустынное небо. Струей промчался пронзительно холодный поземок. Она зябко передернула плечами. «Хватит, глупая, хватит, ничего не изменишь».