Учительница - [20]

– Извини, – вымолвила она. – Я не должна была этого делать.

– Ты не представляешь, – произнес он, устало глядя на нее.

Положение стремительно ухудшалось. Лишение прав, конфискация имущества, блокировка банковских счетов, сожжение книг еврейских авторов, аресты на улицах. До этого момента еврейство почти ничего для Эльзы не значило, и ей казалось странным, что национальность, с которой человек рождается случайным образом, может служить причиной для гордости или стыда. Не только потому, что она, как правило, комфортно ощущала себя в кругу неевреев, но и потому, что не разделяла ни общих настроений, ни коллективного сознания общины. Однажды в Париже она и одна молодая американка ее лет, проживавшая в том же пансионе, – Эльза позабыла ее имя – вместе пошли прогуляться по еврейскому кварталу. Она сама подошла к Эльзе, спросила позволения к ней присоединиться. Эльза ответила: почему бы и нет, с удовольствием. Они прошлись вдоль по набережной мимо собора Нотр-Дам, пересекли мост Пон-Мари и остров Сен-Луи и спустились по улице Паве к улице Розье, где Эльза зашла в магазин иудаики и священных книг. Какое-то время она просматривала их названия, будто здороваясь со старыми знакомыми, а когда они вышли, молодая американка вдруг заявила, что она задыхается и что они должны немедленно покинуть квартал; на Эльзу она смотрела каким-то новым взглядом, будто разглядев в ней нечто пугающее, невыносимое. Что это было? Что такого она якобы о ней узнала? В чем подозревала? Эльза не стала с ней спорить и даже, возможно, осознанно не задавалась этими вопросами; они в молчании вернулись в пансион и с тех пор никогда не садились рядом и вообще не обменялись больше ни словом. Она не расстроилась, потому что не чувствовала привязанности к этой женщине; но, вспоминая теперь тот эпизод, поняла, что слишком быстро сбросила его со счетов, поторопилась свести к досадному недоразумению. Да, она еврейка. Но она не собирается делать из этого драму. Она могла наполнить это слово смыслом, но не желала. У нее есть свой мир, и ей в нем хорошо. Теперь же она спрашивала себя: что еще от нее ускользнуло, на что еще она старательно закрывала глаза? Ведь были и другие происшествия, смысл которых она не до конца понимала или отказывалась понимать, – как, например, изумление одной дамы в Париже, которой Эльза решила помочь с чемоданом; они вместе дошли до вокзала, а когда Эльза назвала свое имя, дама удивленно воскликнула: «Еврейка?» Будто поступок еврейской девушки, предложившей ей, христианке, свою помощь, попрал какие-то непреложные законы и в конечном итоге принес больше вреда, чем пользы.

Изгнанные в гетто, устроенное в здании кирпичной фабрики «Ирис» на задворках Коложвара, они взяли с собой лишь самое необходимое – главным образом простыни и одеяла, которым нашлось двойное применение: они то служили ковриками для пыльных полов, то в отсутствие стен выполняли роль перегородок между семьями, что помогало сохранить видимость личного пространства. Одеял хватало, лето было в разгаре. В те дни накануне переезда, потеряв работу, они мало разговаривали между собой. Она не могла припомнить, что было сказано в те долгие часы, когда они ждали прибытия жандармов; помнила лишь пустоту ничего не значащих слов. Она положила в сумку памятные вещицы и несколько книг, на которые, как она считала, никто не польстится и поэтому не отберет. Скрепя сердце они оставили мебель, картины, библиотеку, граммофон и пианино. На закрывшиеся за ними двери тут же повесили сургучную печать: «Имущество венгерской нации». Она заметила это, пока ее вместе с другими заталкивали в грузовик, накрытый черным брезентом; грузовик помчался вдоль городских улиц по направлению к гетто. Понимала ли она уже тогда, к чему все идет? На территории, огороженной колючей проволокой, царила такая теснота, а полицейских и жандармов было столько, что наложенные на них ограничения в передвижении казались плохой шуткой – только теперь ей было не до смеха.

Уборных не было. Выгребные ямы, которыми могли одновременно пользоваться двадцать человек, были почти полностью открыты. Они источали зловоние, вызывали стыд и причиняли массу неудобств; кроме того, даже ей, несмотря на всю ее гибкость, было сложно сидеть на корточках; при мысли потерять равновесие и провалиться в яму она однажды покачнулась и схватилась за землю кончиками пальцев, чтобы не упасть. Она помогала матери справить нужду и подмыться небольшим количеством воды, которой должно было хватить для готовки и для питья. Точно так же вместе стояли они в долгих очередях за едой – напрасно Эльза упрашивала мать остаться в комнате отдохнуть; она пойдет сама, она не может отлеживаться, как львица в клетке, ей нужно своими глазами видеть, как эти грабители раздают им скупые пайки по талонам; возможно, ее укоризненный взгляд заставит их устыдиться своего преступного поведения. Многие годы между ней и матерью не было физической близости. Обнимаясь, они ощущали неловкость, хотя она не могла точно припомнить, когда перестала к ней ласкаться, с жадностью вдыхая запах ее тела. Мать так и не выставила ей счет за измену, не потребовала объяснений. Может, и вовсе не ощутила никакой измены? Теперь же она вплотную соприкоснулась с беспомощностью матери; в ее памяти мелькнули глаза бабушки Розы на смертном одре – Эльзе тогда было десять, – которые были устремлены на мать и словно говорили: «Ты сильная, а я слабая»; а голос вторил: