Учительница - [19]

– Неправда! Все ты выдумываешь.

– Ничего я не выдумываю. Мама говорит, что у тебя обцеция.

– Обсессия, – поправила его Эльза, улыбаясь. – Я тоже влюблялась в своих учителей.

Сара затравленно посмотрела на нее, будто пытаясь доказать, что это вовсе не то же самое; поэтому Эльза замолчала и не рассказала ей, как когда-то в детстве преподавательница Танаха пленила ее сердце и как она боялась, что любовью к другой женщине оскорбляет свою мать – притом что мама этого и не заметила. Как воображала, что в жизни учительницы происходят какие-то бесконечно важные события, и считала, что, дай ей только волю, она бы утешила свою учительницу, спасла от одиночества, так что той не пришлось бы одной нести бремя своей тайны.

Теперь Сара выступает вперед и призывает всех помириться.

– И что же ты предлагаешь? Чтобы мы спустили ему с рук очередную кражу? Чтобы позволили воровать, потому что в такие времена кража, видите ли, больше не считается преступлением? – Яно теряет терпение. – Жалкий эгоист, кусок дерьма, – распаляется он. – Отброс рода человеческого, вот что ты такое.

Эльза не знает, стоит ли допускать драку. До этого момента она не проронила ни звука.

– Может, вы научите нас материться по-английски и по-французски? – спрашивает Герман, будто читая ее мысли. – Чтобы мы могли ругаться на жандармов и охранников.

– И на эсэсок[15] на утренней перекличке, – ликует Эстер. – Чтобы они не понимали, о чем мы говорим.

Вся орава устремила на нее озорные взгляды.

– Остерегайтесь грубых слов. Люди не пропускают их мимо ушей. C’est le ton qui fait la musique. Тон задает музыку.

19

Относительная безопасность и, возможно, непроизвольная беспечность, которую Вайсы, Блумы и другие семьи ощущали в первые годы войны, рухнули в одночасье в марте 1944-го, после того как Германия вторглась в Венгрию; через два месяца Коложвар превратился в гетто на окраине города; много лет спустя она вычитала в какой-то книге, что в нем насчитывалось 10 или 20 тысяч обитателей, – однако эта весьма приблизительная цифра, в сущности, не отражала ничего, кроме хаоса, который захлестнул их мир. Если когда-то ее волновала малейшая перемена, нарушавшая привычный ход вещей, то теперь полное крушение быта лишило ее привычной брони и заставило искать новую. Желтые звезды – они с мамой отмерили ровно десять сантиметров в диаметре и пришили их на свои куртки с левой стороны, как на униформе, – причиняли ей страдание и одновременно, как ни странно, приносили облегчение: как только они снимут эти значки – а она не сомневалась, что это произойдет, – кончится власть террора и жизнь вернется на круги своя. То, что она раньше не без скепсиса называла добровольным гетто, – тесные темные улицы, которые петляли между синагогой, мясной лавкой, булочной, рыбными прилавками и хедером, отражаясь в ее детских глазах; этот зловонный город-внутри-города, бесконечно далекий от ее любимых театров, кино, церквей, собора и университета; город-внутри-города, где умели по-своему веселиться, но от этого веселья она предпочитала держаться подальше, – теперь стало ее реальностью. Как будто Эльзу вынудили вернуться к некой первооснове, вспомнить, что она принадлежит к определенной социальной группе – чего она терпеть не могла и всячески сторонилась, хотя и не пыталась спрятаться. Еще до начала войны почти все оступились в этом замысловатом танце. Большинство венгров в Коложваре были равнодушны к их судьбе, и лишь немногие оставшиеся в живых соседи восприняли известие об их отъезде как настоящую трагедию (старая Ивагда умерла еще в 1943-м, а супруги Кристоф состарились и практически не выходили из квартиры; Эльза часто помогала им с покупками), но она не сочла это признаком жестокосердия или отвращения к евреям. По ее мнению, происходящие события не угрожали венграм напрямую, вот они и старались жить обычной жизнью – точно так же, как они, евреи, всего несколько месяцев назад цеплялись за свои привычки, читая в газетах о бедах других людей, далеких и близких, практически на границе страны.

Теперь она почти ежедневно слышала о вспышках антисемитизма и о том, как людей их круга – знакомых, которых она знала по именам, прохожих, на которых обратила внимание, – внезапно и без малейшего основания увозили в концентрационные лагеря. Конечно же, это могло случиться и с ними; невозможно было отрицать, что происходило нечто ужасное, но к этому осознанию временами примешивалось желание, чтобы чашу сию пронесли мимо нее, избавили от того, что ей не по силам. Однажды, перед тем как в начале мая вышло постановление о переселении евреев в гетто, она в одиночку отправилась прогуляться по городу без желтого значка, будто бросая вызов правилам, которые категорически запрещали покидать квартиру не только ночью, но и, по большому счету, в дневные часы. Город словно вымер. Даже на торговых площадях царило запустение. Она поспешно миновала здание бассейна, притворяясь, что не замечает объявления на входной двери, которое черным по белому предупреждало: «Евреям вход запрещен», и попала в парк, где тоже было немноголюдно – совсем не так, как обычно в послеполуденный час; это навело ее на мысль, что перемены уже добрались и до этого, как ей казалось, другого конца земного шара. Она присела на скамейке у входа в парк, сомневаясь, стоит ли идти дальше; внезапно ее охватило странное желание открыться незнакомой девушке, которая сидела на другой скамейке неподалеку, тоже в одиночестве, рассказать, что она знай себе разгуливает по городу, а ведь на самом-то деле это запрещено; но что-то ее остановило – порывистые поступки были не в ее натуре, а может, она просто боялась себя выдать. Она помедлила, размышляя, что делать дальше, и решила открыть книгу, которую принесла с собой, – «Тошноту» Сартра; но лишь пробежалась глазами по страницам, чувствуя, как на нее наваливается дремота – не из-за того, что она потеряла бдительность, но от того, что внутренний голос молил о забытье; потом она решила, что, возможно, ей не следовало сюда приходить: прогулка не принесла ни толики удовольствия, что было вполне предсказуемо. Что ж, можно сказать, это прощальный жест – она усмехнулась, будто собственной удачной шутке, – жест, отдающий некоторой театральностью: пройти теми же дорожками, присесть на той же скамейке, раскрыть книгу, как в прежние времена, осмотреться тем же рассеянным взглядом. Она сделала глубокий, почти умиротворенный вдох и подумала, не отправиться ли ей в ближайшее кафе, не заказать ли горячий шоколад с кусочком торта «Добош» в память о старых добрых временах. Эта мысль тоже ее позабавила, и она вновь огляделась вокруг; но дома и фигуры людей постепенно отдалялись, будто убегая от нее, небо стемнело; пора было возвращаться. Сперва она привстала нерешительно, но, осознав, что это и вправду последний раз, подскочила, снова осмотрелась по сторонам – убедиться, что все в порядке и что за ней нет слежки, – и повернула к дому, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать и не вызвать тем самым подозрений. Эрик беспомощно смотрел на нее с порога. «Ты с ума сошла? Ты хоть представляешь, как мы волновались?» Она свернулась калачиком в уголке дивана, стоявшего в гостиной, и обхватила голову руками. Затем снова взглянула на него.