Учительница - [12]

14

Эльза Вайс не выбирала, по какой методике преподавать. Она говорила обо всем, кроме того, что ее волновало на самом деле. Не отличалась красноречием, не старалась хоть как-то обыграть учебный материал, вдохнуть в него жизнь, увлечь или раззадорить наше любопытство. От скуки, как ни странно, спасал ее деспотизм: именно он не давал нам закиснуть среди грамматики, синтаксиса и диалогов на бытовые темы, возбуждая непритворный интерес. Лишь один урок не вписывался в ровную череду остальных. В тот день Эльза Вайс изобрела для нас пытку иного рода. «Эвелин», – торжественно провозгласила она название рассказа Джойса, растягивая гласные и вздохнув не то с тоской, не то с облегчением.

«Она сидела у окна, глядя, как вечер завоевывает улицу. Головой она прислонилась к занавеске, и в ноздрях у нее стоял запах пропыленного кретона. Она чувствовала усталость. […] Но в новом доме, в далекой незнакомой стране все пойдет по-другому. Тогда она уже будет замужем – она, Эвелин. Ее будут уважать тогда. […] Время шло, а она все сидела у окна, прислонившись головой к занавеске, вдыхая запах пропыленного кретона. С улицы издалека доносились звуки шарманки. Мелодия была знакомая. Как странно, что шарманка заиграла ее именно в этот вечер, чтобы напомнить ей про обещание, данное матери, – обещание как можно дольше не бросать дом. […]

– Эвелин! Эви!

Он бросился за барьер и звал ее за собой. Кто-то крикнул на него, но он все еще звал. Она повернула к нему бледное лицо, безвольно, как беспомощное животное. Ее глаза смотрели на него, не любя, не прощаясь, не узнавая»[6].

И тут строгость во взгляде Эльзы Вайс сменилась смущением. Она смотрела в пустоту.

15

Окончив школу, Эльза еще несколько лет лелеяла в себе образ девочки, которой некогда была, – словно вынашивала под сердцем мертвого младенца, которому не суждено появиться на свет. Сложно сказать, осознавала ли она в полной мере силу и значимость своих поступков. Веря, что поступает разумно, не могла не заметить, что все ее противоречивые решения были отмечены безучастностью к собственной судьбе; по правде говоря, впоследствии она и сама не могла найти им логичного объяснения, равно как не могла взять в толк, отчего расцвет ее сил пришелся именно на тот момент, когда у нее и ее близких почти не осталось свободы выбора. Поехать в Париж, выйти замуж – эти решения она тоже принимала, поочередно то напрягая, то ослабляя волю. Это она настояла, чтобы Эрик сделал ей предложение всего через несколько недель после того, как их познакомила общая школьная подруга; в то лето они окончили школу, и она уже знала, что уезжает на целый год. Она помнила, как пристально рассматривала его красивый профиль и пообещала себе, что выйдет за него замуж; как обрушила на Эрика это своевольное и неумолимое решение, а он заерзал в кресле, осознав всю серьезность ее намерений. Лора Крисмастри, ее соседка по пансиону в первые недели парижской жизни, не скрывала дурных предчувствий:

– Я тебя не понимаю. Ты ничего не рассказываешь – кто он, о чем вы говорите, что он для тебя значит.

В те дни они завели обычай прогуливаться по Люксембургскому саду и останавливаться в кафе Au Petit Suisse на углу улиц Вожирар и Корней.

– Пойми, я спрашиваю не для того, чтобы тебя задеть. Просто хочу понять, зачем тебе это замужество.

– Ну как же, а дом, родители, семья?

– Этого мало. Должно быть что-то большее. Это же твоя жизнь. Ты-то чего хочешь?

– Выйти замуж.

– Зачем?

– Он меня любит.

– Я и не сомневаюсь, что он в тебя влюблен.

– Сейчас или никогда.

Этот разговор ее озадачил. Быть может, она поступает так легкомысленно, потому что впереди еще много времени? Или же всему виной нетерпение, с которым она так покорно, а то и равнодушно наказывает саму себя? Почему-то ей казалось, что подобными вопросами задаваться не следует. А с другой стороны, откуда это смирение? Ведь от нее никогда ничего не требовали и не ждали. Она сама вбила себе в голову эту идею. Смутно предчувствовала, что в последний раз может поступить не задумываясь, отведя себе наименее важную роль в собственной жизни. Конечно, она знала, что с замужеством можно и повременить. Да, ее привлекали мужчины; влечение вспыхивало и тут же гасло, но она знала, что на смену влечению должно прийти более крепкое чувство – приятная, спокойная и долговечная близость, которая уж точно не опостылеет. Ей и в голову не приходило спросить себя, что´ ей на самом деле нужно, чего она хочет. Будущее было очевидно, слишком очевидно во всем, что касалось замужней жизни, – и начисто лишено иллюзий.

Дата свадьбы была назначена через год после ее возвращения из Парижа. Актовый зал школы подготовили специально к торжеству, разделив его между семьями, которые никогда прежде не пересекались в обществе: на одной половине разместилась сионистская семья Эрика и его товарищи по молодежному движению «Хабоним Дрор», на другой – неологическая семья Эльзы и несколько членов ортодоксальной династии по материнской линии, которые все-таки явились, усмирив гордыню. Ее родители сторонились грубых, наглых сионистов, а Эрик, который в своем отношении к ее семье напоминал Яна, чувствовал в неологах фальшь, к тому же презирал в них «желание ассимилироваться, напрочь оторванное от действительности». За саму свадьбу он не опасался, успокаивая Эльзу тем, что еда, которую с такой любовью готовили целых семь дней, а заодно и несколько дюжин винных бутылок сделают свое дело, так что никакие бессмысленные ссоры не омрачат их радости. Незадолго до прихода гостей, уже нарядившись в белое плиссированное платье, она заперлась в одном из классов и долго рыдала, пока не услышала сквозь сомкнувшуюся вокруг тишину, что ее зовут к хупе; тревожный окрик матери донесся далеким эхом: «Эльза, Элинька, ты где? Куда она делась?» Нужно собраться с силами, привести себя в надлежащий вид, смыв с лица гнев и досаду, надушиться, чтобы никто не разобрал, что творится у нее на душе; она такая же гостья на этом празднике, как и все остальные, и ей удалось – Бог свидетель, что удалось – пустить пыль в глаза всем вокруг и на несколько мгновений даже себе. Ее улыбка просияла на весь актовый зал, она обошла вокруг жениха семь раз: этим кольцом ты посвящаешься мне. У нее кружилась голова. Музыка заглушила голоса и, как бывало не раз, уняла душевные муки, постепенно завладев всем ее существом; завороженная, Эльза подпевала ритмам чардаша; мелодия закружила ее и понесла на своих волнах, пока не замедлилась в заключительном пассаже, колеблясь, стоит ли продолжать; и тут, словно раскат грома, удар каблука положил конец сомнениям, провозглашая, что да, вопреки всему, свершилось.