Учитель - [23]

— А когда войдет?

— Никогда! И сейчас был не исполком, а концерт умалишенных, вот что я вам скажу!

И вдруг, будто по сигналу, хотя сигнала не было и никто не ответил на слова председателя, люди повалили к выходу. Навашин даже не понял, кто встал первым — просто все поднялись из-за сдвинутых парт и, толкаясь, стали пробираться к дверям. Вместо затылков Навашин увидел лица — и лица были не злые, не сердитые, а веселые.

— Надо же! В один голос ушли! — сказал кто-то.

А председатель заметался и, подняв обе руки, закричал:

— Товарищи! Товарищи! Стойте, погодите!

Никто даже не обернулся.

Навашина оттерли от двери в коридор, и он уже отсюда понял, что в голосе председателя звенят самые настоящие слезы:

— Вы же люди, я извиняюсь, товарищи, я не так выразился!

— Ага, — сказал кто-то беззлобно, — запахло бензином, так испугался!

— Не тебя испугался, а корреспондента. Плевал он на тебя!

— Не скажи! Он мужик — не дурак! Он видит, что оборот негодующий.

— А вы чей? — спросила женщина, которой неправильно записали удой.

Навашин не успел ответить. Из десятого класса «А» вышел Ипполитов.

— Товарищ корреспондент! — окликнул кто-то.

— Я, — отозвался Ипполитов и запнулся на полуслове: — Сергей Дмитриевич?..

* * *

Когда Оля напомнила: «И еще вы сказали так…», Навашин слушал с удивлением: будто не его слова. А вот что он сказал когда-то Коле Ипполитову, он помнил очень хорошо. Кончалась первая четверть. Надо было выставлять отметки. А в седьмом классе пропал классный журнал. Классным руководителем в этом классе был Навашин, и преподавал он первый год. Он сидел в пустой учительской и раздумывал, как быть. Он обшарил все шкафы в школе и дома, хотя домой журнала никогда не уносил. Как ни странно, ему не приходило в голову, что виноват кто-нибудь из детей. Он был уверен, что был только один виноватый: он сам. Взял — и забыл. Сунул куда-то и не помнит куда. «Ну давай, — говорил он себе, — проделаем путь от класса до учительской». В понедельник после уроков он шел в учительскую с журналом под мышкой. Он был в этом уверен хотя бы потому, что у дверей учительской его поджидала Таня Клячко.

— Сергей Дмитриевич, что мне поставила за четверть Анна Игнатьевна?

Я спросила, а она: «Что заслужила, то и поставила». Но мне же надо знать! Сергей Дмитриевич!

Навашин остановился, открыл журнал. По математике у Тани стояло за четверть «плохо».

— Но как же, — быстро, стараясь подавить слезы, говорила она. — Как же так, ведь это несправедливо, она меня вчера переспросила, и я отвечала прилично. Она сама сказала: «Кажется, ты стала что-то понимать». Она еще сказала: «Что-то забрезжило…» Это все слышали. Я занималась, так занималась… Мне Володя помогал, а вы знаете, как он объясняет.

Они еще посидели с Таней в учительской, поглядели, какие отметки были у Тани в четверти. Он и сейчас помнит: там стояло три «плохо», два «посредственно» и в итоге «плохо». Тогда он сам проэкзаменовал Таню. Она очень долго думала над каждым вопросом, однако отвечала хоть и со скрипом, но верно. И еще успела поудивляться:

— А вы и математику знаете!

Он пообещал ей поговорить с Анной Игнатьевной, и девочка ушла. Он положил журнал в шкаф и ушел домой. А назавтра журнал исчез.

Он сидел в пустой учительской и раздумывал, как быть. Вдруг дверь открылась, и вошел Коля Ипполитов. Он сказал вполголоса:

— Сергей Дмитриевич, я знаю, кто взял журнал.

Навашин едва не спросил: кто же? Но вдруг понял, что дело непросто. Речь идет не о том, что кто-то из детей взял журнал и забыл отдать. Он понял: журнал кто-то взял тайком, а Коля об этом прознал и вот пришел шепнуть.

— Мне не нужен журнал ценой твоего падения, — сказал Навашин.

Коле было четырнадцать. Но он был начитанный мальчик и понял, что слова эти звучат патетически. Навашину было двадцать пять. Наверно, будь он старше, он нашел бы слова попроще, но он был молод и сказал: «Ценой твоего падения».

Он и сейчас помнит, каким малиновым румянцем залился мальчишка. Николай ничего не ответил. Повернулся и ушел. Потом было классное собрание. И говорилось все, что полагается говорить в таких случаях: пусть тот, кто виноват, встанет и скажет: «Это я». Иначе он трус. Да, молчать — трусость.

Сергей тоже взывал к совести и чести виноватого. Но виноватый молчал. Потом о пропаже стало известно директору. Он вызывал к себе весь седьмой класс поодиночке. Все отрицали свою вину и говорили, что ничего не знают. Тогда директор стал вызывать тех, у кого были плохие отметки: Таню Клячко и братьев Федорук. Логически рассуждая, виноват мог быть кто-нибудь из них. Сергей пошел к директору и… впрочем, он устал вспоминать. Он рассорился тогда с директором. Он попросил его больше не вызывать ребят. Директор сказал:

— Я хочу установить истину.

— Истина не стоит того зла, которое причиняют ваши допросы, — ответил Навашин.

С Ипполитовым у него всегда получалось как-то нескладно. Косо, что ли. Как в немом кино, Навашин не слышит слов, но видит потемневшее Колино лицо. Мальчишка хватает с парты портфель и выходит из класса. Что это было?.. Да, что же это было? Дети готовили вечер то ли для подшефной деревенской школы… то ли к Первому мая. Ипполитов сказал, что прочитает стихи. Навашин не помнил ни автора, ни самих стихов. Но он до сих пор помнил строчку: