Училище на границе - [130]

Еще в воскресенье вечером дружки Мерени затащили Тибора Тота в уборную. Они видели, как он разобижен, что его вытурили из-за стола на эстраде, а их метод в том и состоял, что если они кого обижали, пусть даже ненароком, то они обязательно потом еще втрое добавляли оскорблений и несправедливостей; и разделывали несчастного так, чтобы он и пикнуть не смел в не помышлял о сопротивлении. Хомола выгнал всех из уборной. Но я с Эноком Геребеном все же вернулся.

Мы стали в дверях. Они не били Тибора Тота, один только Ворон вел допрос. Мерени мельком взглянул на нас и снова чуть ли не кротко уставился на идиотски краснеющего Тибора Тота. Мы подошли ближе. Геребен сказал что-то со смехом. Я молчал.

— Ну как? — кивнул наконец Мерени.

— Угу, — тут же кивнул Хомола.

Имелось в виду, что Тот может убираться ко всем чертям. «Девственница», набычась, двинулся к выходу, и не так уж невероятно, что идею подкинул ему Ворон. «Дуй жаловаться к монсиньору!» — глумливо бросил он ему вдогонку, разумеется, вместе с множеством других издевательских советов и угроз. Ворон пытался сохранить вид холодного превосходства, но в душе бесился оттого, что Тибора Тота отпустили столь безнаказанно; он не видел смысла в подобном слюнтяйстве.

Но одной идеи было мало. К ней еще много чего требовалось, например, такой вот Тибор Тот, чтобы всерьез взяться за совершенно невероятное дело. В чем, черт возьми, он сумел убедить попа и как он его убедил?

Монсиньор Ханак совершенно единолично, оставаясь в тени, сплел сеть обвинения. Осталось неясным и то, какой грязный и подлый фокус позволил выкарабкаться Ворону. О тайных причинах этого можно было только гадать. Но мы не гадали.

Мы не гадали, ибо если принять во внимание окутывавший обстоятельства дела туман, а также фантазию, то становилось очевидным, что кодлу Мерени обвинили в противоестественных половых наклонностях, впрочем, необоснованно. Этот вопрос никто из нас обсуждать не желал; мы оставили это на совести монсиньора. Мне, к примеру, казалось, что кодлу Мерени выгонять не следовало; не знаю точно, как с ними и со всем белым светом надо было поступить, но, на мой взгляд, все же не так. Возможно, Медве сердито отмахнулся бы от меня: «Осел!», или скорее даже: «Багатель!», последнее время это было его любимое слово. Но по правде говоря, никто из нас не имел собственного мнения о происшедшем. Никто. Мы с естественной стыдливостью воздерживались от того, чтобы занять определенную позицию или с претензией на истину высказаться о происшедшем. Эпоха самоуверенной глупости, когда у человека формируются мнения, у нас еще не наступила. Дюла Серафини и остроголовый Инкей открыли ее в высшем военном училище. А мы пока что подобными вещами не занимались.

Мы не строили догадок, не говорили об этом. Довольствовались свершившимся фактом. Шесть кроватей опустело. Ворон вернулся с гауптвахты. Дня два он ходил с пепельно-серым лицом. Каждый час, каждую минуту он ждал расплаты. И в конце концов не выдержал. Симулируя аппендицит, он сначала попал в лазарет, оттуда в городскую больницу и исчез навсегда, как в воду канул. В спальне было теперь семь опустевших кроватей.

Потом кое-кто стал дразнить Тибора Тота кутейником. Как-то вечером около его кровати собралась целая гурьба курсантов, и я увидел, что Середи и Медве уже спешат туда. К тому моменту, когда я подоспел, Середи уже всех раскидал. Они собрались бить Тибора Тота. Лапочка Кметти отошел без звука, Каппетера легонько отпихнул Медве; Инкей, Калудерски и Серафини не посмели противиться, но Йожика Лацкович было заартачился. Середи ушел, а Медве сказал Йожике:

— Цыц. С этим покончено.

Лацкович-младший, однако, продолжал гнуть свое, так, мол, и разэтак этого попенка, эту «девственницу». Он был довольно смелый парень, но, хотя мы в самом деле любили его старшего брата, сейчас он все же рисковал схлопотать пару хороших. Я медлил. Медве тоже продолжал стоять и смотреть на Йожику, но тут подбежал Матей.

— Как ты разговариваешь с Медве?

Я смотрел во все глаза. Матей налетел на Лацковича-младшего со всем своим былым озлоблением. Он грудью напирал на Йожику. «Как он сказал, так и будет! А ты помалкивай, пока цел!»

Калудерски снова подвалил к нам. Медве повернулся на каблуке и отошел, я тоже потихоньку двинулся к своей кровати. Йожи Лацкович, удивляясь и растеряв всю свою уверенность, продолжал спор уже без нас.

По правде сказать, Середи и Медве защищали вовсе не Тибора Тота, и Йожи Лацкович прекрасно это понимал, просто им уже осточертели бесконечные драки. С другой стороны, как ни странно, в эту нашу пору аристократизма и сверхутонченности я сам раздавал как никогда много пощечин. Однажды в бассейне и Каппетер схлопотал пощечину от Медве. Избежать этого было просто невозможно.

Дело в том, что над первокурсниками начальствовал молодой, неприятный унтер-офицер по имени Хазманди. Мы его терпеть не могли. Он приводил свою роту в бассейн и с глумливым безмолвием, чуть ли не с наслаждением наблюдал, как суетится и мечется Балабан, как он — вот уж впрямь немыслимое дело — не может выгнать нас из воды. Вот мы и решили однажды испортить удовольствие этому противному смазливому красавчику. Мы оделись вовремя и стали ждать. Когда за забором послышался топот роты и грянуло: «Рота, стой!» — мы подняли шум и гвалт, как если бы в самом деле еще не вышли из воды. А Жолдош заорал на краю бассейна так, чтобы слышали и снаружи: