Училище на границе - [129]

За четыре дня Тибор Тот нарассказывал о них монсиньору столько, что протокол тянул на хороший роман. Когда тройка Цолалто вернулась и вызвали меня, я основательно струхнул. Тогда уже выяснилось в чем дело, и куда я денусь, думал я, если эта гадкая «девственница» пришил что-нибудь и мне.

Сводчатые комнаты монсиньора на первом этаже между столовой и музыкальной зимой были жарко натоплены. Ниша окна была завешена кошмой, пол застлан ковром. Яркая настольная лампа оставляла большую часть комнаты в темноте. Поверх книжных полок рядами были уложены яблоки, и когда я однажды зимой был у Ханака, он, закончив разговор, разрезал одно и угостил меня крошечной тонкой долькой.

Теперь я ожидал в передней комнате его покоев. Тем временем кто-то выходил от него, кто-то входил, но меня все не звали. Потом вдруг появились Медве, Жолдош и Середи; их тоже позвали. Я немного успокоился, дальше мы ждали вместе. Жолдош шутил, нашептывал нам всякие глупости. «Яблочками нас угостят, кутейник церковный оркестр организует музыку, обращайтесь, протестанты, в нашу веру…» Но Медве нервничал. Я боялся, что меня все же вызовут особо.

Но нас вызвали вместе, всех четверых, Мерени и его дружки все еще стояли там в ряд вдоль стены. От елейного обращения Пелбарта Ханака я так растерялся, что на первый же вопрос сморозил глупость. Он начал тянучим, сладким голосом, нараспев: «Милый сын мой. Отвечай нам. Без утайки. Не мудрствуя лукаво. Только на поставленные вопросы».

— Так точно.

— Состоишь ли ты в сговоре с кем-либо из своих товарищей или с несколькими из них против тех, кого ты здесь видишь, или против кого-либо из них.

— Так точно.

Монсиньор пропустил мимо ушей мою оговорку, махнул рукой и повторил вопрос.

— Нет, — тихо сказал я.

Остальное прошло уже гладко. От нас требовалось лишь подтверждать все новые и новые обвинения. Список грехов кодлы Мерени наши одинаковые показания не пополняли ни одной новой обмолвкой и не убавляли ни одним несогласием, он оставался в той первозданной форме, в какой его сотворили монсиньор совместно с Тибором Тотом. Странно было слышать по преимуществу правду: что они насильничали, обирали и избивали курсантов, чинили произвол, организовали шайку террористов и плохо учились. И еще много всего.

Оказывается, Хомола и Энок Геребен были злыми гениями всей их компании, а уж заодно с ними исключали Бургера, Мерени, Петера Халаса и Гержона Сабо. Мы не видели их два дня. А потом увидели мельком из окна вестибюля, когда шли на ужин.

Они стояли среди своих пожитков в подворотне около привратницкой. Все шестеро были в узкой, короткой, не по росту штатской одежде. Петер Халас улыбнулся и подмигнул мне. Я махнул ему рукой — привет, Петер. Геребену я тоже помахал, он нехотя улыбнулся и пожал плечами. Еще я жалел Гержона Сабо. Мерени и Бургер стояли к нам спиной. Хомола молча, как всегда с отпавшей челюстью наблюдал за проходившей мимо ротой. Из-за штатской одежды все их имена как-то не подходили к ним, и мы видели в них уже «бывшего Хомолу», «бывшего Бургера», наверно, один только Геребен остался Геребеном.

Над ними никто не смеялся. Более того, я заметил, что несколько дней все сторонились Тибора Тота. Монсиньор Ханак с его елейными манерами оказался опасной личностью. И никому не хотелось знаться с его любимчиком. Драг злился на него совершенно открыто, чего раньше с ним никогда не случалось.

— Мерзкий поп.

Монсиньор был очень влиятельный человек, и его слово решило все. За дела Мерени и компании он возложил вину отчасти и на Драга и испортил ему аттестацию, Кметти и двое из класса «Б» стали теперь старше его по чину. Разжалованный первый ученик жаловался Медве. Немногословно правда, но впервые в жизни так откровенно. Медве был ему ближе всех. Потом они вроде бы подружились; других приятелей у Драга не было.

Но тогда Медве только пожал плечами и засмеялся:

— Поп-то мерзкий, но в чем-то он прав. Что правда, то правда.

Драг замолчал, опять словно накрепко замкнул рот. Он не рассердился на Медве, а просто оставил эту тему. Они продолжили партию под прикрытием поднятой крышки столика.

Ворон лишь один день просидел на гауптвахте вместе с кодлой Мерени и потом вернулся в роту. Теперь он каждое утро стал ходить к мессе.

22

Кодла Мерени оставила после себя кучу неразгаданных загадок. Мы разинув рты смотрели на их опустевшие места, слегка одуревшие, почти размякшие от неожиданной легкости; мы дышали полной грудью, у нас рябило в главах.

Все это сделал в одиночку Тибор Тот, это было уму непостижимо. Мы не обсуждали случившееся ни между собой, ни тем более с ним. Даже впоследствии мы не заговаривали об этом. Мы стыдились, ибо дело было кляузным и постыдным. Нас смущало, что результат все же походил на торжество справедливости. Мне казалось, что все должно было свершиться иначе.

Кодла Мерени могла бы играючи вышвырнуть из училища любого из нас, и Тибора Тота, и Эттевени, их же никто не смел тронуть, любой заговор против них был абсолютно безнадежен. Но что-то все же незаметно подточило их власть, и обнаружилось это только теперь, задним числом. Тибор Тот при всем своем святошестве не мог сотворить чуда. Он лишь нанес пошатнувшемуся режиму последний удар, довольно гадкий, вероломный, беспощадный удар. Но в общем-то, за что и как их выгнали, так и осталось загадкой.