Ученые досуги Наф-Нафа - [12]

Историк искусства Джон Раскин в книге «Семь светил архитектуры» утверждает, что от продуманной красоты здания исчисленной архитектором истинная красота, «художественная» возникает при внесении в нее случайности, что накапливается через сотни лет после окончания стройки. По Раскину время (проще говоря — разрушение) как истинный художник трещинами, патиной, плесенью и даже проросшими на стенах растениями придает созданию человека «поэтический вид». В идеале бы вообще любовался одними поэтическими развалинами, как это делали в XVIII веке, порой устраивая в парках некие возведенные муляжи развалин замков и античных храмов. В этом, без сомнения есть красота, но гармонии увы нет. Где-то внутри человек чувствует, что в построенном доме должны жить люди, иначе дом этот похож на труп. Именно жизнь, ее следы, закопченные стены, следы активной жизни, освоения человеком заумных выкрутасов архитектора, его «архитектурных излишеств» и как сейчас повсеместно «лаконизма», напоминающего выразительны лаконизм голых бетонных стен дота, именно жизнь и есть та «случайность», на поверку оказывающаяся закономерностью. Именно обжитой дом начинает дышать, жить, поскольку жизнь в него вдыхают его жители. Обживают пространство вокруг себя, вокруг дома совершая метаморфозу превращения мертвого в живое.

Гармония… Построим дом на семью — «уютное гнездышко». Закажем архитектору планировку, дизайнеру отделку, ландшафтнику садик. Все готово — готово гнездышко. И тут же надо вносить вещи, покупать новые. Ладно, все расставили, кое-как организовали, иногда даже по первоначальному плану расстановки мебели. Но время и место вносят свои коррективы: или места слишком много (про запас), или его недостает. Пустоты следует заполнить, заторы растолкать. Но даже самая правильно устроенная расстановка однажды приедается, чтобы обновить впечатления, надо делать перестановку. Появляется дети, а это всегда беспорядок. Им тоже нужно место, но, самое главное, меняется их возраст, значит меняется вектор семьи. Нет детей — семья стареет, возникают другие вкусы, отходят в прошлое бурные привычки. Стареет оборудование жизни, ветшают обои, шелушится краска, расшатываются двери, рассыхаются рамы. Дом сотрясают ремонты и прочие неурядицы.

Забиваются чердак и подвал, образуя вещную память дома. Дом вживается в место, в улицу, вживает в себя семью. Вокруг разрастаются деревья, гонят вдоль стен спирали стеблей плющ и дикий виноград. И вот, наконец, наступает краткий миг — всего несколько лет, когда у всякого прохожего, не говоря о гостях, возникает чувство белой зависти: «хорошо бы здесь поселиться». Гармония. Заметьте, отношения в семье пока не принимается во внимание, хоть внешний вид дома напоминает поговорку о «продолжении хозяев», но известно сколь обманчива внешность, сколь дорого стоит поддержание видимости чего-то. Не говоря уже о виде из окна, парадоксе, что вид дома доставляет больше радости соседям и прохожим, а сами хозяева такого дома вполне могут созерцать свалку или завод.

Один дом (квартира) уже замкнутая вселенная, что говорить о Городе, где таковых домом должно быть не менее тысячи. Да еще административные, общественные, складские и всякие иные служебно-декоративные здания. Рассчитай все идеально, город все равно вырастет, изменится, обретет облик подстать своей жизни, характеру. Старое устареет, новое состарится.

Есть несложные расчеты на уровне курьеза: что людям надо? Сколько бы людей не собралось вместе для достаточно долгого пребывания, им всегда нужно есть, спать, укрываться от непогоды, они будут болеть, влюбляться, рожать детей. Следовательно: на сотню человек (или близкое число) обязательно необходим один пекарь, и еще мясник, да еще зеленщик, обязательно нужен строитель, врач. И у каждого из них семья. Детям нужны учителя. Кто-то должен следить за порядком. Если разобраться, то окажется, что все нужны всем. Ну, найдется десяток-другой «лишних людей», «паразитов», при внимательном взгляде тоже оказывающихся кому-то нужными.

В известной абстракции si licet parva componere magnis[19], город предстает муравейником, где отношения в сообществе — всё, а каждый (кроме Матки) — ничто. Матка плодит яйца, няньки возятся с потомством, рабочие занимаются всем от добычи еды и прокладки ходов, строительства до проветриванья, сушки муравейника, выноса мусора. Солдаты стерегут, даже крылатые самцы-тунеядцы время от времени брызжут семенем. Вот она гармония!

На два или более миллиона вечно спешащих муравьев в муравейнике приходится тысяча ходов и несколько сот крупных перекрестков. Но никогда не бывает транспортных заторов и пробок. Причем никакой дорожной полиции и инспекторов. Почему? Ответ прост: муравей, в отличие от человека, начисто лишен чувства индивидуализма, у него нет желания обогнать идущего впереди, успеть первым. Коллективист во всем, мураш спокойно ждет своей очереди на перекрестке. Его внимание переключается, следуя вложенному в него чувству очень похожему на программу, на более важное дело, если произошло нарушение порядка. Как то: втащили слишком большой трупик жука для продуктового склада, произошло обрушение стенки общего жилища, если кабан или медведь сунул в него свою морду, если наступил лось иль человек, если пришел дождь, ураган, зима.