Ученики, учителя - [107]
«Доверяю…»
А может, у него сейчас просто не было места, где пристроить Джордано, ведь бывший еретик уж в любом случае не должен был бы шантажировать его этими людьми. «Не должен…», Джордано криво усмехнулся. Об этом действительно речь не шла, но, с другой стороны, кто может что-то гарантировать после произошедшей встряски. Он ведь сам себе доверять сейчас не в состоянии, особенно если учесть еще и бред, привидевшийся несколько минут назад.
Джордано еще раз вздохнул, поднялся на ноги. Выбрался из прибрежных зарослей на идущую вдоль речки тропинку и обвел взглядом открывшееся безбрежное пространство степи, задержав взгляд на двух всадниках, кажется, играющих в пятнашки: утром оказалось, что не слишком далеко от места, где они собрались расположиться, мальчишки купали небольшой — голов в двадцать табун двухлеток с конезавода. Хан, устроившийся было на песке вместе с Катериной, некоторое время с вожделением следил за красавцами дончаками, потом резко поднялся:
— Проехаться хочешь? — спросил у Джордано.
Тот отрицательно мотнул головой.
Хан ушел к мальчишкам и минут через десять, за армейский нож и обещание покатать на автомобиле привел двух лошадей. Оказалось, что девчонка даже без седла крепко держится на коне. Они с Ханом вначале немного покрутились по берегу, а потом унеслись в степь.
Дело шло к полудню, возвращаться парочка, похоже, еще не собиралась, и Джордано вернулся на берег, сел у воды. Нахлынувшее ощущение пустоты не уходило. Зачем было ввязываться в эту вымотавшую все нервы авантюру? Что и кому хотел доказать? Обещанные Ханом бумажки не стоят и дня этого нового-старого опыта. Что с того, что он увидел оборотную сторону медали советской России. Пока стоит мир, и люди создают государства, все будет повторяться вновь и вновь. Не обязательно вздергивать человека на дыбе и ломать кости в испанских сапогах, чтобы заставить сломаться или просто унизить.
Но у него не стерлись из памяти лица людей, с которыми его свела тюрьма. Из них лишь один был действительно осознанным противником власти, один — фанатиком-коммунистом по глупости совершившим преступление, стоившее человеческой жизни, а остальные — просто людьми, чем-то недовольными в повседневной жизни, что-то кому-то ляпнувшими или перешедшими кому-то дорогу. Все было вполне обычно и естественно. Что заставило его выйти из равновесия? Почему он чувствовал, что случись поединок с Ханом не три месяца назад, а сейчас, и он не знал: смог бы удержаться от искушения?
Они знали друг друга двести с лишним лет. Хан был чуть слабее… Вернее, ему чего-то не хватило для победы в их первом с Джордано поединке. Может быть звериной жажды жизни и стремления, когда-нибудь все-таки отомстить. Потом сумбурный: жестокий и изысканный, восемнадцатый век. В России он особенно занятно шарахался от варварства к вершинам просвещения. Их с Ханом пути иногда пересекались, и, что удивительно, они ни разу не оказались по разные стороны баррикад: ни в годы войн, ни в годы смут, переворотов и народных бунтов. Может быть потому, что в те времена Джордано не лез особо в русские дела, оставаясь в своих реализациях всегда иностранцем: сторонним, хотя уже и не безразличным наблюдателем. А Хан, казалось, наблюдал за ним, не пер на рожон, помня, что однажды уже получил отпор, не стремился к общению, но и не отвергал случайных в те годы контактов.
Потом была Отечественная война… Так случилось, что году в десятом-одиннадцатом Джордано впервые влез в шкуру русского, а когда началась Наполеоновская кампания 12-го года был вынужден в общем порыве все еще не своего, но уже и не чужого общества пойти в ополченцы. В начале августа, во время боев под Смоленском Джордано наткнулся на французского драгуна, дерущегося с раненым артиллеристом у разбитой русской пушки с перебитой прислугой. Силы русского были совсем на исходе, хотя дрался он отчаянно. В последний момент Джордано успел выстрелить. Когда француз упал, Хан, а артиллеристом оказался именно он, прежде чем потерять сознание еще мгновение с изумлением смотрел на внезапно осевшего врага.
Так в ту войну они оказались вместе. Отступление, Бородино, сгоревшая Москва. Привычная обыденность войны: смерти, поездки за фуражом и продовольствием, ночи с голодным желудком, редкие попойки после боев, когда жизнь, вино, случайные на марше женские глаза казались особенными и неповторимыми. И упорство русских: в каждом, почти в каждом… Рядом был Хан. Они прикрывали друг друга в бою, хоронили друзей, пили после пережитой опасности. Все было, как всегда на войне, но в Хане, как и в смертных русских, казалось, сжималась пружина до самого оставления и пожара Москвы.
Тогда сентябрьским вечером Джордано сидел в крестьянской избе, измотанный кровавым месивом Бородина, вспыхнувшей было призрачной надеждой, а потом отступлением с нескончаемым людским потоком беженцев, повозок с ранеными, домашним скарбом, с руганью, конским храпом, детским и женским криком. В окне плясали отблески горящей соседней деревни. Тупая, черная безысходность затягивала как в омут. Неожиданно, с бьющим по нервам от злого возбуждения зовом, в комнату влетел Хан:
