Учение древней Церкви о собственности и милостыне - [73]

. «Сын мой! при бла- готворениях не делай упреков и при всяком даре не оскорбляй словами. Роса не охлаждает ли зноя? Так слово — лучше, нежели даяние. Поэтому не выше ли даяния слово? А у человека доброжелательного и то, и дру­гое. Глупый немилосердно укоряет, и подаяние неблагорасположенного иссушает глаза»[666]. «К бедному будь снисходителен, и милостыней ему не медли»[667]. «Тяжел для человека с чувством упрек за приют в доме и пори­цание за одолжение»[668].

Чтобы заключить наш очерк ветхозаветных воззрений на милосты­ню, остается сказать лишь несколько слов относительно видов благот­ворения. В ветхозаветных книгах мы встречаем указания на все обыч­ные виды милостыни: помощь нищему и вообще бедному[669]; указания на долг накормить голодного[670] и напоить жаждущего[671], помочь больному и калеке[672], позаботиться об узниках[673], поддержать вдову и сироту[674], ока­зать гостеприимство бездомным[675], одеть нагого[676], приютить странника[677], согреть озябшего[678], совершать погребение умерших бедняков[679] и т. д.

Нам нетрудно теперь подвести итоги и сделать общую характеристику ветхозаветного учения о милостыне. Это учение является возвышенным и дышит такой религиозностью и гуманным чувством в отношении бедст­вующих, что в значительной степени может быть признано отвечающим глубочайшим требованиям нашей совести. Если призывы к милостыне носят иногда юридический характер, так что им не достает совершенной свободы, если побуждения творить милостыню указываются не только в благоговении перед заповедью Господа, но и в земном благополучии милосердного, как награде за его благотворительность, то все это было естественно в религии подзаконного человечества, и все это не мешало одухотворять букву закона и возводить ее к совершенству абсолютных требований любви и свободы, как это мы видим, особенно в пророческих созерцаниях. Но, конечно, такой совершенный путь в понимании духа за­кона мог быть и действительно был не единственным. Можно было букву закона не одухотворять и не расширять до высоты требований совершен­ной любви, но материализовать и суживать до совершенного извращения истины. Евангельские повествования дают нам возможность ясно видеть, до какой степени извращения можно было довести учение о милостыне ветхозаветного Откровения[680]. На ветхозаветном учении о милостыне ле­жала та же печать ограниченности, какая характеризует и ветхозаветное учение о любви. Только учение о совершенной любви во Христе могло и взгляду на милостыню сообщить ту абсолютность, какая характери­зует христианское учение вообще. В христианстве спадают границы национальных и всяких других ограничений, потому что в нем нет иудея и эллина, раба и свободного[681]. Та религиозность, которая составляла душу ветхозаветного учения о милостыне, в новозаветном откровении получает высочайший духовный характер, чуждый всякого эгоистическо­го элемента. Наконец, ограниченная свобода ветхозаветного благотвори­теля становится совершенной свободой детей одного Небесного Отца и утверждается на любви к Богу, как Отцу, и на братской любви верую­щих друг к другу.

Первое, что нужно, по нашему мнению, отметить в новозаветном уче­нии о милостыне — это абсолютность евангельской заповеди творить милостыню. Как уже было и раньше отмечено, закон христианской благот­ворительности такой, чтобы давать всякому просящему[682]. Все возможные ограничения оказываются вовсе исключенными этой всеобщностью долга благотворить нуждающемуся. Национальные различия бледнеют перед сознанием того, что голодный человек для христианина — его ближ­ний, идея о чем так определенно и доступно выражена Господом в притче о милосердном самарянине[683]. Если христианство признавало законность естественных наших человеческих чувств и указывало на то, что прежде всего должна быть забота и попечение о ближних по вере[684], то это не было ограничением христианской любви, а обусловливалось естественной огра­ниченностью сил благотворящего, подобно тому, как и особенная близость Христа Спасителя к Своему народу принципиально не помешала Его слу­жению быть всемирным. Закон милостыни, ее принципиальное выражение всегда одно: дай всякому просящему, всякому брату или сестре, которые не имеют необходимой одежды и дневного пропитания[685]. Христианство при­ветствовало милостыню со стороны язычников избранному народу, как, например, в лице сотника Корнилия[686], и, конечно, не христианство с его проповедью о братстве всех людей[687] могло полагать пределы движениям любящего сердца в виде различия национальности или даже нравственной добропорядочности просящего. Если ветхозаветный мудрец советовал да­вать доброму и не давать нечестивому[688], то христианство провозгласило принцип «не судите никак прежде времени»[689] и учило, соответственно это­му, милосердию, подобному милосердию Небесного Отца, Который повеле­вает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных[690]. Благотворите ненавидящим вас[691] — в этом для христианина подобие любви Божественной. И такая всеобщность долга тво­рить милостыню нашла выражение не только в заповеди о благотворении каждому просящему, но и в указании на возможность