Ученица. Предать, чтобы обрести себя - [94]

Я вышла за ними в коридор, но потом вернулась. Я сидела за кухонным столом и смотрела на часы. Прошло пять минут, десять… «Ну же, Шон, – твердила я про себя. – Ну же, приходи!»

Я убедила себя, что если через несколько минут Шон появится, значит, он волнуется, как Эмили добралась до дома – не поскользнулась ли она, не сломала ли ногу, не замерзла ли в поле до смерти. Но он не появился.

Через двадцать минут Эмили перестала дрожать. Отец взялся за телефон.

– Приходи и забери свою жену! – рявкнул он в трубку.

Мама обнимала Эмили, а та положила голову ей на плечо. Отец вернулся на диван и похлопал Эмили по руке. Я смотрела, как они сидят втроем обнявшись. Мне казалось, что все это уже происходило и все роли хорошо отрепетированы. Даже моя.

Прошло много лет, прежде чем я поняла, что произошло той ночью и какова была моя роль. Как я открыла рот, когда должна была молчать, и как промолчала, когда должна была говорить. Нужна была революция, переворот старых ролей, привычных нам с детства. В тот момент нужна была женщина, освободившаяся от притворства, женщина, которая могла стать мужчиной. Высказать мнение. Действовать, презрев почтение. Нужна была женщина, готовая стать отцом.

Французские двери, которые установил отец, скрипнули и распахнулись. Появился Шон в тяжелых ботинках и толстом зимнем пальто. Из складок толстой шерсти выглядывал Питер – Шон пытался защитить его от холода. Питер потянулся к Эмили. Она прижала его к себе. Отец поднялся. Он сделал знак Шону, чтобы тот сел рядом с Эмили. Я встала и пошла в свою комнату. По дороге я остановилась, чтобы в последний раз взглянуть на отца. Он делал глубокий вдох, готовясь к очередной длинной проповеди.

– Это очень сурово, – сказала мне мама через двадцать минут.

Она пришла ко мне спросить, не одолжу ли я Эмили ботинки и пальто. Я протянула ей одежду и обувь, а потом из окна кухни смотрела, как Эмили скрывается из виду, прижатая рукой моего брата.

31. Трагедия превращается в фарс

За день до возвращения в Англию я проехала семь миль по горам, потом свернула на узкую проселочную дорогу и остановилась перед бледно-голубым домом. Машину я оставила за трейлером, почти таким же большим, как и сам дом. Я постучала. Мне открыла сестра.

Она стояла в дверях во фланелевой пижаме. На бедре она держала младенца. Две маленькие девочки держались за ее ноги. За ней стоял сынишка лет шести. Одри отступила, впуская меня, но движения ее были скованными, и она старалась не смотреть на меня. Со времени ее свадьбы мы очень мало общались.

Я вошла и тут же остановилась, увидев огромную дыру в линолеуме. Я обошла дыру и прошла на кухню. Там пахло мамиными маслами – береза, эвкалипт, равенсара.

Разговор не складывался. Одри не спрашивала меня про Англию и Кембридж. Она не представляла, какой стала моя жизнь, поэтому мы говорили о ней – о том, как пагубна для детей система публичных школ, как она учит детей сама, дома. Как и я, Одри никогда не ходила в школу. В семнадцать лет она попыталась сдать экзамен. Ей даже помогала наша двоюродная сестра Мисси, которая специально приехала из Солт-Лейк-Сити. Мисси занималась с Одри все лето, но в конце концов заявила, что ее знания на уровне четвертого-пятого класса и ни о каком экзамене и речи быть не может. Я закусила губу и посмотрела на ее дочку, которая протягивала мне рисунок. Какое образование она может получить от матери, у которой никакого образования не было?

Мы приготовили завтрак для детей, потом поиграли с ними в снегу. Мы пекли оладьи, смотрели детективы, делали браслеты из бусин. Мне показалось, что я прошла сквозь зеркало и прожила день из той жизни, которая могла бы стать моей, если бы я осталась на горе. Но я не осталась. Моя жизнь отличалась от жизни сестры. И я чувствовала, что нас больше ничто не связывает. Шли часы. Приближался вечер. Одри по-прежнему не чувствовала нашей близости и не хотела встречаться со мной глазами.

Я привезла ее детям игрушечный чайный сервиз. Когда они стали спорить из-за чайника, я отобрала у них игрушку. Старшая девочка напомнила мне, что ей уже пять лет. Она слишком большая, чтобы отбирать у нее игрушки.

– Если ты ведешь себя как ребенок, – сказала я, – то я и буду относиться к тебе как к ребенку.

Не знаю, почему я это сказала. Наверное, в тот момент я вспомнила Шона. Я пожалела об этих словах, как только они сорвались с моих губ. Я ненавидела себя за эти слова. Я повернулась передать сервиз Одри, чтобы она сама распорядилась им, как сочтет нужным, но, увидев выражение ее лица, чуть не уронила игрушку. Рот Одри округлился от изумления.

– Шон всегда так говорит, – прошептала она, глядя мне прямо в глаза.

Никогда не забуду этот момент. Я вспомнила о нем на следующий день, когда садилась на самолет в Солт-Лейк-Сити. Я помнила о нем, приземляясь в Лондоне. Я не могла избавиться от потрясения. Я никогда не думала, что сестра могла пройти тот же путь – еще до меня.

В том семестре я отдалась в руки университета, как глина в руки скульптора. Я считала, что меня нужно переделать, по-новому отлить мой разум. Я заставляла себя дружить с другими студентами. Я неловко представлялась снова и снова, пока у меня не сформировался небольшой круг друзей. А потом начала разрушать барьеры, которые отделяли меня от них. Впервые в жизни я попробовала красное вино, сморщилась от резкого вкуса, чем насмешила своих новых друзей. Я отказалась от блузок с высокими воротничками и стала носить более модные фасоны – приталенные, иногда без рукавов, с более смелыми вырезами. По фотографиям тех лет я вижу, что всегда стремилась к симметрии, и это мне удавалось: я выглядела так же, как все остальные.