Ученица. Предать, чтобы обрести себя - [96]

Я открыла письмо Одри. Это был один длинный абзац, почти без знаков препинания, с множеством грамматических ошибок. Поначалу мне бросились в глаза эти ошибки, они заслонили от меня смысл. Но игнорировать слова я не могла, они буквально кричали с экрана.

Одри писала, что ей следовало остановить Шона много лет назад, прежде чем он сделает со мной то же самое, что сделал с ней. Она писала, что в юности хотела рассказать все матери и попросить помощи, но боялась, что ей просто не поверят. И она была права. Перед свадьбой ее мучили кошмары, и она рассказала маме обо всем. Мама же ответила, что это ложные, невозможные воспоминания. «Я должна была помочь тебе, – писала Одри. – Но когда собственная мать не поверила мне, я перестала верить самой себе»[7].

Одри решила исправить эту ошибку. «Я верю, что Бог спросит с меня, если не остановлю Шона и позволю ему причинить боль кому-то еще», – писала она. Сестра собиралась открыто поговорить с ним и с родителями. Она просила меня поддержать ее. «Я сделаю это с тобой или без тебя. Но без тебя наверняка проиграю».

Я долго сидела в темноте. Злилась на Одри за то, что она написала мне. Чувствовала, что она вырвала меня из этого мира, этой жизни, в которой я была счастлива, и снова утянула в мир другой.

Я написала ответ. Писала, что Одри права, что, конечно же, мы должны остановить Шона. Но я просила ее ничего не делать, пока я не вернусь в Айдахо. Не знаю, почему я просила ее подождать, что пыталась получить от выигранного времени. Я не знала, что произойдет, когда мы поговорим с родителями, но инстинктивно чувствовала, что стоит на кону. Пока мы не просили о помощи, можно было верить, что они нам помогут. Рассказать им все – значило рисковать немыслимым. Мы рисковали узнать, что они уже все знали.

Одри ждать не стала, ни единого дня. На следующее утро она показала мое письмо маме. Не могу представить деталей их разговора, но понимаю, что Одри должна была испытать чувство глубокого облегчения. Наконец-то сестра могла сказать, что она не сумасшедшая, что с Тарой было то же самое.

Мама целый день размышляла над этим, а потом решила услышать все от меня. В Айдахо был вечер, в Англии почти полночь. Мама не умела пользоваться международной связью и разыскала меня в Сети. Слова на экране были мелкими – небольшой текстовый квадратик в углу, – но мне показалось, что они поглотили всю мою комнату. Мама писала, что прочитала мое письмо, и я приготовилась к всплеску ярости.

«Мне больно признавать реальность, – писала она. – Мне тяжело признать, что происходило нечто отвратительное, а я отказывалась видеть это»[8].

Я перечитала эти слова несколько раз, прежде чем до меня дошел их смысл. Прежде чем я поняла, что мама не злится, не обвиняет меня, не пытается убедить, что это всего лишь плод моего воображения. Она верила мне.

«Не упрекай себя, – ответила ей я. – После той аварии ты перестала быть прежней».

«Может быть, – написала мама, – но иногда я думаю, что мы сами выбираем свои болезни, потому что они бывают нам удобны».

Я спросила у мамы, почему она никогда не останавливала Шона, когда он меня мучил.

«Шон всегда говорил, что ты первая начала ссору. Думаю, мне хотелось в это верить – так было проще. Ты всегда была сильной и рациональной, а Шон таким не был никогда, и это все знали».

В этом не было смысла. Если я казалась такой рациональной, почему мама верила Шону, когда тот говорил, что я сама нарываюсь на ссоры, что меня нужно подчинить и наказать?

«Я мать, – ответила мама. – Матери защищают. А Шон был таким несчастным».

Мне хотелось напомнить, что она была и моей матерью тоже, но я не стала. «Не думаю, что отец этому поверит», – написала я.

«Он поверит. Но ему будет трудно. Это напомнит ему о том, какой вред его биполярное расстройство причинило нашей семье».

Я никогда не слышала, чтобы мама признавала психическое заболевание отца. Несколько лет назад я рассказала ей о том, что узнала в университете о биполярном расстройстве и шизофрении, но она лишь отмахнулась. Ее слова стали для меня огромным облегчением. Болезнь позволяла мне нападать не на отца, а на что-то другое. Когда мама спросила, почему я не обратилась к ней раньше, почему не попросила помощи, я ответила честно.

«Потому что отец мучил тебя тоже, – написала я. – Ты не имела власти в нашем доме. Всем управлял отец, а он не собирался помогать нам».

«Я стала сильнее. Я больше не бегу в страхе».

Прочитав эти слова, я представила маму юной девушкой, яркой и полной сил, но в то же время несчастной и тревожной. А потом этот образ сменился, тело девушки исхудало, удлинилось, волосы стали длинными и серебристыми.

«Шон мучает Эмили», – написала я.

«Да, – ответила мама. – Как меня когда-то».

«Она – это ты».

«Она – это я. Но теперь мы стали другими. Мы можем переписать историю».

Я спросила ее об одном моменте, всплывшем у меня в памяти. Это произошло за несколько недель до моего отъезда в университет Бригама Янга. У Шона выдался особо плохой вечер. Он довел маму до слез, потом плюхнулся на диван и включил телевизор. Я нашла маму на кухне, всю в слезах. Она просила меня не уезжать в университет. «Только ты можешь справиться с ним, – сказала она тогда. – Я не могу, и твой отец не может. Только ты».