Ученица Калиостро - [39]

Да, денег не имелось, но их можно было найти. Их можно было выиграть, черт возьми!

И не содрогаться теперь, едва услышав пленительное имя «Анна»…

Дойдя до Родниковой, Маликульмульк стал выглядывать давешнюю старуху, которая рассказала ему, что до гордячки Анны Дивовой никак не добраться. Он знал, что тут ее владения: если бы она забрела на другую улицу, ее с шумом бы погнала прочь тамошняя старуха, торгующая таким же хламом.

Родниковая улица узкая, экипажи тут проезжали нечасто, да и народа было немного. Навстречу прошли поочередно торговец-еврей в длинной черной накидке с супругой в белом покрывале, из-под которого виднелись край темной юбки и ножки в белых чулках и черных туфлях на вершковом каблуке; пастор-немец, высокий и сутулый; русский батюшка, спешивший, видимо, к больному, а за ним — пономарь в полушубке поверх подрясника, с молитвенником и кадилом. На дорогу выкатился перелетевший через забор тряпичный грязный мяч и остановился прямо в огромной луже. За мячом выбежал маленький парнишка. Маликульмульк обратился к нему по-русски — парнишка не понял, обратился по-немецки — та же история, а латышского философ пока не знал, да и не видел в нем нужды. Появился другой парнишка, постарше. Тот говорил по-немецки и показал Маликульмульку, где дом старой женщины, торгующей поношенным платьем.

Она жила в полуподвальной конурке, вход в которую был под лестницей и доставил Маликульмульку множество неудобств. Все-таки философ хорошо себя чувствовал в просторном теле Косолапого Жанно, лишь когда тот сидел в креслах, писал, читал, курил или ел. Маликульмульк, приятель гномов и сильфов, лишней плоти не имел — когда автор воображал свою встречу с философом, встречу, с которой началась «Почта духов», он видел высокого старца с седой бородой в платье, усеянном звездами, но старец был легок и подвижен, что соответствовало его язвительному и насмешливому нраву.

Уже темнело, и хозяйка конурки, окончив дневные труды, только что вернулась домой. Она впустила хорошо одетого дородного господина, признала его и предложила единственный в комнатушке стул, а сама взялась разжигать печь.

Маликульмульк, оглядывая жилище торговки, первым делом вспомнил Шекспировы слова про мир, который театр. Тут было закулисье театра человеческого. Возможно, актеры, что оставили торговке свои наряды, давно переселились в мир иной, а вещи, их пережившие, ждут других актеров, что придут играть все те же роли — да только перед иной публикой и в ином зале, не столь нарядном, и свечи не восковые или спермацетовые, а простые сальные…

В сырой конурке на вбитых в стену длинных гвоздях и на толстых натянутых веревках висело разнообразное тряпье, целый маскарад, тусклый и жалкий. Вдоль стены стояли сапоги всех видов, не обязательно парные. Был и большой расписной ларь — на его желтом боку неведомый живописец изобразил кавалера и даму, а меж ними цветок с почти человеческим лицом, обрамленным лепестками.

Освещалась эта фантасмагория огарком, прилепленным к дощечке, а дощечка лежала на столе посреди пестрых тряпичных кучек. Справившись с печью, торговка отгребла свое богатство, высвободив угол стола, и предложила доброму барину угощение — кофей и калач. Да, кофей у нее водился!

— Как звать тебя, моя голубушка? — спросил Маликульмульк, кивком давая понять, что от угощения не откажется.

— А Минодорой Пантелеевной.

— Экое имя знатное!

— У нас в семействе всем господские имена давали, — похвасталась торговка. — Вот сестрица у меня — Анимаида, вторая — Платонида. А ты, сударик мой, кто таков?

Маликульмульк на сей предмет подготовил подходящее вранье.

— Я, сударыня Минодора Пантелеевна, человек проезжий. Путешествую для своего удовольствия, а звать меня — Яков Борисович Княжнин.

В этом была тонкая месть тому, кого некогда юный господин Крылов ославил на всю столицу под именем Рифмокрада, за что и поплатился. Давний приятель Саша Клушин оценил бы шутку — да только давно уж он не был приятелем.

— Вот, Яков Борисович, и познакомились. А твоя милость все об Аннушке Дивовой, гляжу, беспокоится.

— Да, о ней, — согласился Маликульмульк, зная, что на удочку амурной истории можно поймать даму любого возраста.

Зря он, что ли, сочинил в своей «Бешеной семье» любвеобильную бабушку Горбуру? Ну, так вот же она, Горбура, — готовит на краешке плиты кофей, и лет ей ровно столько же! Но Горбура была одета побогаче и, кажется, не так щекаста. А тут — не лицо, а большой масляный блин, несколько помятый. И взгляд хитроватый.

— Плохи дела у Дивовых. Вот, — торговка взяла со стола серый комочек, — ее теплые чулочки. Просила продать. А когда шерстяные чулки продают на зиму глядя — это как называется? Называется это, сударь мой Яков Борисыч, нищетой, когда на завтрашний день сухой корки уж нет. А нос перед всеми дерет!

— Какова этим чулкам цена? — вдруг взволновавшись, спросил Иван Андреевич.

— Хорошо, коли возьмут за гривенник. Чулочки-то штопаные.

— Вот полтина, передашь ей — словно за чулки… — тут благотворитель несколько пришел в себя и вспомнил о цели своего визита. — Однако ж странно. Я верно знаю, что в Рижском замке судьба Петра Михайлыча решена и его определят к месту в Цитадели. Неужто ему еще не сообщили?