Убью кого хочу - [31]

На негнущихся ногах я подошла к его столу и села напротив. Тимченко взял из моих рук листок «крокодила».

– Да-а… – протянул он, качая головой. – Ну, вы понаписали, Романова. Прямо Лев Толстой, честное слово. И почерк знакомый… Где-то я его уже видел, наверно, в музее в Ясной Поляне. Вы бывали в Ясной Поляне, Романова?

– Нет, – едва слышно ответила я.

– А зря, – нравоучительно проговорил Тимченко. – Думаю, вам были бы близки этические воззрения великого графа.

Я молчала, глядя в стол и мечтая только о том, чтобы это скорее кончилось.

– Послушайте, – теперь он говорил очень тихо, так что его могла слышать только я. – Вам, должно быть, очень нужен этот экзамен, если вы пошли на такой позор. Ведь так?

Я нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. Наверно, в Японии, где он был аспирантом, в такой ситуации люди делали себе харакири. Но я не собиралась в Японию. Мне нужно было на Кавказ.

– Так, – ответила я.

– Тогда выбирайте, – сказал Тимченко. – Либо тройка с позором, либо честная двойка. Точка, конец сообщения.

– Тройка, – так же тихо проговорила я, по-прежнему не отводя взгляда. – Тройка с чем угодно. Мне очень нужна эта тройка.

Он вздохнул, покачал головой и потянул к себе мою зачетку. Мою зачетку – мою путевку на Кавказ, в любовь, в жизнь. Я вышла из кабинета в коридор, и дальше – по коридору к лестнице, и дальше – в вестибюль и на улицу. Я добилась своего, но в моем сердце не было радости. Мама говорила, что позор, как ожог – жжет долго, и даже потом, когда перестает болеть, остается шрам.

6

Дома я, не раздеваясь, упала на кровать и тут же заснула. Сон был плохой, рваный и неглубокий. Я слышала, как вернулась с работы мама, слышала ее осторожные, чтоб не разбудить, шаги. Несколько раз звонил телефон – наверно, Лоська. Но я слишком устала, чтобы говорить сейчас с Лоськой. Даже самые сильные Хозяйки время от времени выбиваются из сил. В конце концов, всё уже на мази, никаких препятствий не осталось. Пятница уже, считай, кончилась. Суббота, воскресенье, понедельник, отлет во вторник утром. Три дня. Три дня он как-нибудь продержится и без меня. Хотя, как знать, как знать. Лоська есть Лоська.

Разбудила меня, конечно же, Бимуля. Сначала она шумно дышала над ухом, потом демонстративно принюхивалась, словно проверяя, жива ли я, а когда и это не помогло, принялась тыкать меня в бок холодным мокрым носом. Мол, хватит, сколько можно, пора и честь знать. Мол, у собак тоже имеются свои потребности. Точно, имеются.

Мы вышли на улицу, в белую, белесую, белеющую ночь. На Крюковом канале, без школьников и без Лоськи, она смотрелась совсем иначе, чем на набережной Невы: старше, глубже и, наверно, умнее. Мы с Бимулей дошли до Юсуповского сада, сели на скамеечку, прижались плечами, и я рассказала ей все по порядку. Собаченция слушала невнимательно, далеко высунув язык и скучающе посматривая по сторонам.

– Тебе, что, неинтересно, сучара ты этакая? – обиделась я.

Бима искоса взглянула на меня, словно говоря: «Ерунда все это. Напридумывала с три короба. Позор, шрамы… Позор – это когда лужу в прихожей сделаешь. Но бывает, что нет иного выхода, особенно если некоторые забывают вывести собаку погулять. А шрамы… Подумаешь, шрамы. Заживет как на собаке, еще и забудешь, отчего он, этот шрам – от позора или от геройства».

Я помолчала, обдумывая собачье мнение.

– Знаешь, Бимуля, – сказала я наконец. – Не обижайся, но твоя душевная организация оставляет желать много лучшего. Тебе трудно понять тонкие движения человеческой души.

Бима презрительно фыркнула.

– Да-да, трудно, очень трудно, – стояла на своем я. – Ведь твоя жизнь проста, как коврик за комодом. Она вся вертится вокруг сосиски и случайного кобеля. Ну, и еще немножко – вокруг нас с мамой. Твой позор – это лужа в коридоре. А у людей…

Бима фыркнула еще презрительней.

– Хотя, в чем-то ты, несомненно, права… – я потрепала ее по лбу. – Ерунда все это. Главное, что во вторник я улетаю с ним на Кавказ. Да и шрам-то не больно велик. Я просто очень устала, не выспалась, вот и сделала из мухи слона. Если посмотреть фактам в лицо, то это и не шрам вовсе. Так, царапина. В октябре-ноябре попрошу пересдачу. Эта тройка у меня единственная за все пять лет, так что деканат разрешит без проблем. Не портить же диплом с отличием. Подготовлюсь зверски, чтобы от зубов отскакивало, и все исправлю. Точка, конец сообщения. Правильно?

Утвердительно вильнув хвостом, Бимуля соскочила со скамейки. Ей бы психотерапевтом работать, этой собаке.

Назавтра была суббота, ленивый, спокойный день. Утром позвонил Лоська. Он сидел дома один: Валентина Андреевна и военно-морской папаша усвистали на дачу в Токсово, вернутся только вечером в воскресенье. Значит, все тихо-спокойно, не о чем волноваться.

– Может, приедешь? – спросил он.

– Не могу, надо маме помочь, – отказалась я. – Увидимся во вторник, потерпи. Ты, главное, паспорт не забудь. Иначе в самолет не пустят.

– Не забуду.

– Достань прямо сейчас и положи в прихожей на видном месте.

– Хорошо. Может, все-таки приедешь?

– До вторника, милый, – сказала я и повесила трубку.

Меньше всего мне хотелось сейчас ехать в его квартиру, где каждая мелочь пахла крашеной гиеной. Никакой радости, только страх, что поймают на месте преступления. С этой заразы еще станется внезапно нагрянуть с проверкой… Про экзамен Лоська даже не спросил. Видимо, он даже вообразить не мог, что у меня могут возникнуть с этим какие-то проблемы.