Убийство времени. Автобиография - [5]

Мы жили на Вольфганггассе — это была тихая улица с дубовой аллеей. На первом этаже нашего дома находились мясная лавка и бакалея, а напротив на углу расположилась аптека. Весь наш квартал преисполнился гордости, когда сын домовладельца — серьезный, пухлый мальчик — окончил институт; теперь он принадлежал к высшему классу и стал не чета всем нам. За аптекой был полицейский участок. Однажды мы с мамой ходили туда, когда папа не пришел на обед. С папой все было в порядке — он куда-то отправился со своими сослуживцами.

Еще дальше была улица с трамваями, оживленным движением и магазинами побольше наших. Это был край того мира, который меня занимал.

Много лет спустя, уже в 60-х, когда я преподавал в Калифорнии, эта квартира начала мне сниться; она представлялась мне удивительно пустой, и казалось, что важная часть моей жизни навсегда затерялась там. Чтобы решить эту загадку, я навестил это место где-то году в 65-м. Я доехал на трамвае до Гюртеля[1], прошел через парк Гайдна, где играл ребенком, завернул за угол, на котором стоял кинотеатр (теперь там расположился универмаг) и подошел к нашему. Я занервничал и напрягся. Вот дубы, вот наш дом, а вот и входная дверь. Она была закрыта. Я открыл ее и зашел. В парадной было темно и холодно. Я огляделся вокруг. И ничего не почувствовал. Поднялся на этаж выше и подошел к одной из квартир — нет, не то, наша была на четвертом этаже. Я поднялся на четвертый, завернул за угол и, наконец, очутился перед дверью квартиры номер 12. Нашей квартиры. Все выглядело ровно так, как в моем сне — опустевшим, но именно благодаря этой пустоте напоминало о той жизни, которая давно уж закончилась. Проблема была у меня перед носом, но я не мог ее разрешить. (Все разрешилось в 1990 году, когда я вернулся туда с Грацией. Этой квартиры больше не существовало — дом был полностью перестроен.)

Между тремя и шестью годами от роду я проводил большую часть жизни на кухне и в спальне. Мама пододвигала скамейку к окну и привязывала меня к оконной раме. Я висел там, словно какой-то паук, и наблюдал за миром: я видел большой дорожный ремонт, разноцветные катки, зеленые электрокары, которые развозили почту, уличных музыкантов и время от времени — чье-нибудь личное авто. Раз в неделю в мясную лавку в доме напротив привозили живых свиней. По пятницам работники получали расчет, шли в местный кабак и напивались. Между двумя и тремя часами пополуночи — в это время я спал, но все мы просыпались от этого шума — их жены отправлялись за ними и забирали домой. Это было впечатляющее зрелище — здоровые женщины хватали своих щуплых мужей за ворот и кричали на них что есть мочи: «Ах ты тварь поганая! Пьешь без просыху! Засранец! Где чертовы деньги?..» Как-то раз в этой неразберихе досталось даже почтальону — он улетел в канаву, рассыпав письма, чеки и квитанции.

Но и в квартирах жены колотили своих мужей (и наоборот), родители — детей (и наоборот), да И соседи тоже колошматили Друг друга. Каждое утро дамы из нашего дома собирались у Bassena, единственного источника воды на каждом этаже[2]. Они обменивались слухами, сочувствовали друг другу, жаловались на своих мужей, животных и родню. В большинстве случаев дело этим и ограничивалось. Иногда сплетни начинали звучать громче, природа происходящего менялась и начиналась ссора. Комплименты наподобие таких: «Ты шлюха!» — «А ты — сука!» наполняли коридоры. Иногда шло в ход оружие (метлы и тому подобное), но в основном было достаточно оттаскать соперницу за волосы. Какашки на лестнице означали, что у дворника появился враг или два. Однако неверно думать, что наш дом был чем-то из ряда вон выходящим. Монахини в прославленном католическом госпитале, где мне вырезали аппендикс, использовали те же самые выражения и обходились друг с другом почти так же.

Праздники (Пасха или Рождество) были суровой проверкой на моральную устойчивость. Дамы загодя обходили мясные и бакалейные лавки, булочников и виноторговцев, закупая еду; их мужья возвращались домой с таинственными улыбками и прятали за спинами коробочки. В задних комнатах и на кухнях все приходило в движение. Наконец наступал великий день. С раннего утра начиналась стряпня; весь дом наполнялся чарующими ароматами. Семьи собирались вместе, пробовали еду и оживленно беседовали за обедом. Подарки еще больше улучшали климат; счастье и доброжелательность лились рекой. Все было готово. И вот кто-то делал неосторожное замечание — на некоторое время все потрясенно умолкали. Кто-то бросал ответную реплику, и атмосфера накалялась. Звучали увещевания — но к ним никто не прислушивался. Оскорбления начинали сыпаться как из рога изобилия до тех пор, пока не завязывалась настоящая драка. На следующий день все спали до полудня. Я не могу утверждать, что наша семья была выше подобного поведения — тем не менее все праздники были полны чистого волшебства.

Взять, к примеру, Рождество. За несколько недель до него я начинал заполнять книжечку, которую мой отец смастерил из разрозненных листков, — я вносил туда картинки, числа и заметки: «23 дня до Рождества» — за этим следовал рисунок; «22 дня до Рождества» — дальше были неразборчивые каракули и так далее. Я обожал покрывать чистые белые листы цветами, линиями, словами. Однажды в положенный час я написал подробное письмо и оставил его в ящике для цветов, который висел за окном. И вот наступил великий день — сочельник. Папа выглянул из окна. «Не знаю, — сказал он. — Твое письмо все еще здесь; надеюсь, что ангел Рождества не забыл, где мы живем». «А ты не можешь ему сказать?» — спросил я. «Ангелу не указывают, как ему делать свое дело — если он придет, то придет, а если нет — что ж, ничего не поделаешь». Позже тем же днем папа заперся в гостиной, «чтобы все удалось наверняка». Наступил вечер — дверь открылась, и там горел свет, стояла елка, пахло сладостями, здесь же лежали и подарки — то было чистое волшебство.