Убийство времени. Автобиография - [4]

Кузина Эмма была миниатюрной женщиной, она ухитрялась быть элегантной за три гроша, у нее был громкий голос и обширный песенный репертуар. Она вышла за мясника Баутци Бартунека — доброго, но косноязычного господина. Когда она приходила в гости, то сначала пела — в том числе и йодлем, — затем немного плакала, а после заводила рассказ о князьях, баронах и генералах, которые ее соблазнили. Почти всегда она заканчивала словами: «И вот где я оказалась», — делая жест в сторону Баутци. Баутци терпеливо молчал, но иногда он готов был взорваться. «В один прекрасный день он ее прибьет», — говорил папа. Кажется, этого не произошло. Они жили в крохотной темной квартирке, неподалеку от бойни — два несчастных человека, связанные друг с другом случайностями и разочарованиями.

Когда мои родители познакомились, мама работала швеей. Они поженились перед Первой мировой, пережили войну и послевоенную инфляцию, подождали пятнадцать лет, прежде чем у них накопилось достаточно средств, чтобы завести ребенка — и затем произвели меня на свет. Когда родился я, маме было сорок. У нее было теплое контральто, и она пела или мурлыкала народные песни ежечасно, день за днем. Она перестала петь, когда мы переехали в район «получше». Однажды она рассказала мне, как, работая в магазине, она нарисовала картинку, и один из покупателей, «неотразимый господин», похвалил ее талант. Это было очень давно, как бы намекала эта история — теперь талант был растрачен впустую, и жизнь стала обыкновенной рутиной.

Она дважды пыталась свести счеты с жизнью. В первый раз мы с отцом были на прогулке. Был вечер, зажигались газовые фонари, но одна из горелок треснула, и пламя вырывалось из нее с печальным свистом. Я перепугался и заставил папу мигом вернуться домой. Мама лежала в углу, без сознания и в облаке газа. Спустя тринадцать лет ее уже не успели спасти. Она часто бросалась к окну в неистовой ярости; мне нужно было напрягать все свои силы, чтобы удержать ее от прыжка. Через много лет после ее смерти, готовя мебель к продаже, я обнаружил, что она написала на обратной стороне зеркала, которое стояло в спальне, а также и на задних стенках шкафа: «Боже, помоги мне — я больше так не могу».

Встречи с моей матерью во снах никогда не давались легко. Она могла быть приветливой, и даже улыбалась, но я должен был соблюдать осторожность, следить за каждым словом и за каждым жестом, чтобы уловить в нем безумие, и сексуальные намеки всегда присутствовали в этих снах. Не раз мне снилось, что я женился на женщине старше себя — фактически, на очень старой женщине — и задавался вопросом, как я могу избавиться от этой напасти. Тем не менее я занимался с ней любовью, без особенного удовольствия и даже с отвращением — это была моя мать в одном из многих своих обличий. В других случаях я чувствовал, что я не один, что я мог бы снять телефонную трубку и позвонить ей. Я пытался заговорить с ней (во сне) так же, как я проделал это с папой; но мне это долгое время не удавалось, до недавнего случая в Швейцарии. Мне приснилось, что я сижу в баре с Грацией, которая теперь стала моей женой; там было темно и мне стало не по себе. В Грации было что-то зловещее — она выглядела так, как будто вот-вот в кого-то превратится. От ужаса я проснулся. «Это снова мама со своими штучками», — сказал я себе. Пытаясь снова заснуть, я пробормотал: «Почему ты со мной не заговариваешь?» И она появилась еще до того, как я заснул. Это была моя мать, как живая, — но все человеческое улетучилось из ее образа. Крик ярости и отчаяния разорвал ее лицо и исказил черты. Это был слабый, еле заметный образ, и к тому же еще и крохотный — около пяти дюймов в диаметре, — но он привел меня в совершеннейший ужас. Этот призрак около минуты колыхался в изножье моей постели, а затем исчез.

Несколько месяцев спустя — если быть точным, 11 сентября 1989 года — я обнаружил предсмертную записку мамы. Я был в своем офисе в институте и беседовал с Дениз Расселл, моей приятельницей из Австралии. Одновременно я просматривал свои бумаги, рассованные по ящикам. Я не прикасался к ним по меньшей мере лет пятнадцать, но хотел их разобрать перед отъездом в Италию. Я открыл верхний ящик. Там было несколько распечаток, старые налоговые декларации и дюжина календариков. В одном из них было несколько фотографий и записка. Я с трудом мог поверить своим глазам. Я и не подозревал, что такая записка существует — и только затем я вспомнил, что, действительно видел ее много лет назад, но совершенно о ней забыл. Я объяснил Дениз, что в ней сказано, отправился на свой семинар, провел там два часа, спешно поехал домой и стал изучать ее внимательнее. Записка была адресована моему отцу. В ней не было не гнева, ни безумия — лишь выражение любви и желание покоя. Держа это письмо в руках, я впервые почувствовал себя близким к той отстраненной, холодной и несчастливой женщине, которой была моя мать.

2. Я расту

В первой квартире, которую я помню, было три комнаты: кухня, спальня и кабинет. Кухню и спальню я помню довольно отчетливо, а кабинет представляется таинственным. Я иногда заходил туда, но так толком его и не разглядел. Здесь мой отец принимал гостей и хранил свои вещи. Под нами располагалась плотницкая, этажом выше жила швея. Я часто пугался, когда слышал стрекотание ее швейной машинки. Даже сейчас незнакомый звук пугает меня до тех пор, пока я точно не узнаю, что именно его издает.