Убийство времени. Автобиография - [46]

В следующие двадцать лет я женился (в третий раз); снова начал петь (с Иной Суэз, одной из звезд Глинденбурновского фестиваля при Фрице Буше — позже, когда Ина перебралась в Лос-Анджелес, я раз в неделю летал к ней на урок); приобрел и утратил среднюю репутацию в философии науки; получал позиции (постоянный профессор или заведующий кафедрой) в Окленде, Берлине, Йеле, Сассексе и Касселе — всюду я был по нескольку месяцев и затем увольнялся. В Беркли, Лондоне и Берлине я столкнулся со студенческой революцией; в Стэнфорде я читал специальные лекции для Совета философских исследований; а кроме того, я приобрел собаку. Я видел Гобби в роли Скарпии и Джека Рэнса, певшего Бокканегру (фантастическое исполнение крайне сложной партии), Набукко и Яго; Сазерленд[52] в роли Лючии и на концерте; Шварцкопф — на концерте («Она поет так, словно принимает гостей в своем будуаре», — заявил я Барбаре) и в «Так поступают все женщины». Я посетил знаменитого доктора Мозеса, Который кроме того, что исцелял страхи и нерасположенность ведущих певцов при помощи лекарств, алкоголя и вранья, теперь заботился еще и о моем здоровье; а к тому же я впервые встретился с феноменом Басби Беркли — это произошло на выступлении The Cocquettes, травестийной группы из Сан-Франциско.

Над сценой опустили экран, и свет в зале погас. Экран оставался темным, издалека была слышна песня. И вот появляется крохотная точка света, растет и превращается в поющее человеческое лицо. Лицо вырастает до огромных размеров, затем сдувается и исчезает; оставшиеся части мозаики складываются вновь, и вот мы уже на Бродвее. Часы показывают время. Люди возвращаются с работы, кормят своих домашних питомцев и ложатся в постель — другие встают, одеваются, едят и идут по своим делам — мы видим улицы, транспорт и рабочие места. Поющее лицо возвращается, и вот мы уже в ночном клубе. Гости говорят друг с другом, выпивают и танцуют. Танец ускоряется в темпе, танцоров становится все больше, и теперь движется даже сам пол — в это время свет меркнет, камера поднимается ввысь, мы снова видим часы и людей, приходящих домой с работы и ложащихся спать; стены их домов растворяются и возникают вновь; снова появляется поющее лицо, улетает прочь, становясь все меньше и меньше, затем остается лишь маленькая светящаяся точка, а после гаснет и она, — и звучат последние аккорды песни — конец. Я воскликнул: «Что это было?» И Мара ответила мне: «Это Басби Беркли», — Бродвейская колыбельная из фильма «Золотоискатели 1935 года» с Уини Шоу. Что за исключительное дарование! С тех пор я старался посмотреть каждый фильм, когда-либо сделанный Басби Беркли. Я регулярно посещал кинотеатр на Телеграф-авеню, где показывали фильмы тридцатых и сороковых. Однажды в новозеландском Окленде я высидел целый кинофестиваль — три дня подряд по семь часов в день. «Мы», то есть Робин, который работал у меня ассистентом и стал моим товарищем на всю жизнь, а также его свита (парни, девушки и собаки — но все же по большей части девушки) вместе ходили на многие события, в том числе и на рестлинг All Stars. Я был знаком с рестлингом по телепередачам. Живьем, в Кау Пэлас, это больше походило на собрание ривайвелистов. Даже издалека уже был слышен рев толпы. Крохотные старушки бросали свое вязание на ринг с криками: «Прикончи его! Добей его!» Супружеские пары приезжали на своих «Бьюиках» или «Фордах» — первые несколько минут они выглядели вполне обыкновенными людьми, но это продолжалось недолго; постепенно они оттаивали, становились внимательными, вместе потрясали кулаками в воздухе, улыбались друг дружке невозможно, впервые за несколько недель общались друг с другом по-настоящему. Как и у всех прочих, у меня здесь были свои герои — я сокрушался, когда у них были проблемы, и испытывал облегчение, когда они одерживали верх. На Гавайях, где Робин устроился на работу и где я останавливался по пути в Новую Зеландию, я встретился с некоторыми из рестлеров лично. Позже Робин убедил меня, что все эти бои были просто разыграны — исход был предрешен заранее, а вся пролитая кровь была фальшивой. Я все еще не простил ему это разоблачение.

В то время я читал две стандартных лекции в неделю — одну по общей философии, вторую по философии науки. Я также руководил семинаром, на котором участникам предлагалось развивать свои собственные идеи. Это было весьма необычно. Большинство моих коллег превращали семинары в средство распространения своих идей или идей школы, к которой они принадлежали. Темы семинаров и длинные списки чтения объявлялись заранее. В таких семинарах мог участвовать не всякий, а те, кто могли участвовать, должны были работать над четко определенными проектами. Я предпочитал более неформальную процедуру. Некоторые семинары удавались замечательно, другие выходили совершенно провальными. Время от времени я обозначал тему. Как-то раз семинар был по Аристотелю. На нем присутствовал Бёрнит и, кажется, был в восторге. Несколько лет спустя мы обсуждали платоновского «Теэтета». Я сделал вводные замечания и затем долго рассуждал о платоновской теории зрения. На этот раз нас посетил Грегори Властос и, как мне показалось, был впечатлен. В то же время я не любил, когда ко мне приходили академические шишки — в их присутствии я всегда чувствовал себя глуповато. Они принимали идеи всерьез, в то время как я просто пытался покончить с делом.