Убийство в Вене - [97]

Узник Абу-Кабира понятия не имел о бушевавшей вокруг него буре. Он сидел в одиночке, хотя и не в очень тяжелых условиях. Он содержал в порядке свою камеру и свою одежду, принимал пищу и мало жаловался. Его охранники, хотя и старались ненавидеть его, не в состоянии были питать к нему ненависть. Он в душе ведь был полицейским, и его тюремщики, казалось, видели в нем что-то знакомое. Они обращались с ним вежливо, и такой же вежливостью отвечал им он. Он был своего рода редкостью. Они читали о таких, как он, людях в школе и проходили мимо его камеры в самые разные часы, просто чтобы посмотреть на него. Радеку начинало все больше и больше казаться, будто он стал музейным экспонатом.

Он обратился всего с одной просьбой: попросил каждый день давать ему газету, чтобы быть в курсе текущих событий. Его вопрос был передан даже Шамрону, который дал согласие при условии, что это будет израильская газета, а не какое-нибудь немецкое издание. И вот каждое утро на подносе с завтраком у него лежала «Джерузалем пост». Он обычно пропускал статьи о себе – в любом случае они были во многом неточны – и обращался к разделу иностранных новостей, чтобы прочесть, как идут выборы в Австрии.

Мордехай Ривлин нанес Радеку несколько визитов, чтобы подготовить его к предстоящим показаниям. Было решено, что их встречи запишут на видео и каждый вечер будут передавать по израильскому телевидению. Радек по мере приближения своего первого появления на публике, казалось, с каждым днем волновался все больше. Ривлин потихоньку попросил начальника исправительного центра держать узника под наблюдением, чтобы он не совершил самоубийства. И у решетки камеры Радека в коридоре был поставлен охранник. Сначала Радек возмущался этим дополнительным надзором, но вскоре даже обрадовался живому человеку рядом.

Накануне того дня, когда Радек должен был давать показания, Ривлин пришел в последний раз. Они провели час вместе – Радек был озабочен и впервые замкнут. Ривлин сложил свои документы и записи и попросил охранника открыть дверь камеры.

– Я хочу видеть его, – вдруг сказал Радек. – Спросите, окажет ли он мне честь посетить меня. Скажите, что я хотел бы задать ему несколько вопросов.

– Я не могу ничего обещать, – сказал Ривлин. – Я ведь не связан с…

– Просто спросите его, – сказал Радек. – В худшем случае он может сказать «нет».

Шамрон обязал Габриеля пробыть в Израиле до дня, когда Радек начнет давать показания, и Габриель, хотя ему не терпелось вернуться в Венецию, нехотя согласился. Он жил на конспиративной квартире близ Сионистских ворот и каждое утро просыпался под звуки церковных колоколов в Армянском квартале. Он садился на затененной террасе, с видом на стены Старого города и не спеша пил кофе и читал газеты. Он внимательно следил за развитием дела Радека. И был рад, что с поимкой Радека связано имя Шамрона, а не его имя. Габриель жил за границей под вымышленным именем, и ему вовсе не нужно было, чтобы его настоящее имя фигурировало в прессе. К тому же после того, как Шамрон столько сделал для своей страны, он заслужил один день в конце карьеры быть освещенным солнцем.

По мере того, как дни медленно текли, Габриель постепенно обнаруживал, что Радек становится все более и более чужим для него. Хотя у Габриеля была почти фотографическая память, он с трудом мог ясно припомнить лицо Радека или звук его голоса. Треблинка представлялась ему сейчас кошмаром, виденным во сне. Интересно, думал он, так ли это было и для его матери. Оставался ли Радек неприглашенным гостем в отсеках ее памяти, или же она заставляла себя вспомнить его, чтобы передать его образ на полотне? Так ли было со всеми, кто встречался с подобным абсолютным злом? Быть может, этим объяснялось молчание тех, кто выжил. Быть может, они были избавлены от боли воспоминаний, чтобы могли продолжать жить. Одна мысль без конца возвращалась к Габриелю: ведь если бы Радек вместо двух девушек убил в тот день в Польше его мать, он, Габриель, никогда бы не существовал. И он тоже начал чувствовать вину за то, что жив.

В одном он был уверен: он не готов был забыть. И поэтому обрадовался, когда один из помощников Льва как-то днем позвонил ему и поинтересовался, не согласится ли он написать официальную историю этого дела. Габриель согласился с тем, что он создаст также отредактированную версию событий для архива в «Яд Вашеме». За этим последовало немало переговоров о том, когда подобный документ может быть опубликован. Было установлено, что через сорок лет, и Габриель приступил к работе.

Он стал писать на кухонном столе, где стоял портативный компьютер, который дала ему Контора. Каждый вечер он запирал компьютер в сейфе, вделанном в пол под диваном в гостиной. Он никогда раньше не писал, поэтому инстинктивно подошел к решению этой задачи, словно надо было писать картину. Он создал грунт – широкий и аморфный, затем медленно начал накладывать краски. Он пользовался простой палитрой и тщательно работал кистью. По мере того, как шли дни, к нему постепенно вернулось лицо Радека – он увидел его так же ясно, как видел на картинах, написанных матерью.