Убийство в Рабеншлюхт - [52]

— Альфонс Габриэль, мне кажется или нет, что вы что-то знаете об этом деле? — непривычно сурово и строго спросил отец Иеремия.

Бродяга наклонил голову набок, глянул на священника черным недобрым глазом и хрипло выговорил, словно каркнул:

— Знать ничего не знаю. И не хочу знать. А ты берррегись!

— Сейчас уже поздно. Мне надо еще многое успеть. Я поговорю с вами завтра, приходите на исповедь, — попросил отец Иеремия, словно не обратив внимания на зловещее предостережение. — Никто не узнает о нашем разговоре. Но мне надо обязательно задать вам несколько вопросов. Сегодня только один — говорили вы кому-нибудь о том, что Генрих уезжает в город?

— Никому я ничего не говорил! — сварливо ответил бродяга.

— А можете написать несколько слов карандашом?

Альфонс Габриэль вновь зыркнул глазом на отца Иеремию, а затем демонстративно потряс пустым рукавом рубашки.

— Ну хорошо, до завтра, — вздохнул священник и, кивнув Иоганну, пошел в обход здания. На Базарной площади народу почти не осталось. Поднявшись на крыльцо кутузки, отец Иеремия громко постучал в дверь. Через несколько секунд на пороге выросла массивная фигура жандарма.

— А-а-а, святой отец, проходите, — добродушно проворчал он. — Рассказывайте, как ваши успехи. А я уж послал в город Йоахима за следователем. Надеюсь, что завтра к середине дня прибудет. Извините, не жарко у меня. Ночи еще холодные, а без стекла в окне выстудилось сразу. Завтра только вставят. Я сейчас ремонт дома заканчиваю, но стёкол в запасе, увы, нет. Так что не обессудьте, как есть. Присаживайтесь.

Жандарм сел за стол, на котором лежали продолговатые плоские камушки со странными рисунками. Отец Иеремия, уже почти без ног, устало рухнул на стул с другой стороны стола и с интересом воззрился на них. Остальные стулья находились у дальней стены, Иоганн не решился спросить разрешения перенести один из них поближе, а садиться у стены ему не хотелось — вряд ли там будет что слышно, а столько всего интересного он ожидал узнать, присутствуя при разговоре дяди и господина Вальтера.

— Это у вас что такое? — спросил священник и показал на камни, лежащие на столе.

— Это кости для игры в мацзян. Вам вряд ли по душе придется, святой отец. Мацзян — это что-то типа наших карт. У каждого камня свое значение. Китайцы придают им глубокий смысл. Вот нас сейчас здесь трое — цвета трех главных камней подчеркивают наши достоинства: красный Чанг — это благосклонность, зеленый Фа — искренность, белый По — сыновнее благочестие. Я в Бога не верю, вы знаете, но поговаривают, что Ной во время Потопа играл со своими домочадцами в мацзян. Делать-то было нечего — скучно, поди, сидеть взаперти в Ковчеге все сорок дней.

— Ной с домочадцами во время Потопа Богу молился, — сердито возразил отец Иеремия.

— Да я же не против, — добродушно заметил Бауэр. — Я и в Потоп не верю. Может, вас успокоит, но есть и такое мнение, что мацзян придумал Конфуций. Я бы научил вас играть, святой отец, но надо вчетвером, а нас тут только трое. Да вам и не понравится. Я вот себя балую, придумал такую штуку из камней, типа пасьянса — сложишь фигуру, а потом разбираешь открытые пары. Довольно занимательно, надо сказать, хоть и бессмысленно. Только чем тут еще заниматься, когда надо просто сидеть и сторожить арестанта? — Иоганну показалось, что жандарм даже как бы виновато оправдывается.

— Как там наш Себастьян, бедолага, поживает? Можно к нему зайти?

— Да спит, небось, днем колотился в дверь, и руками, и ногами, рвался, плакал, а сейчас притих что-то. Пусть отдохнет, замаялся. Хотел его покормить, да он не стал ничего есть.

— Проведать бы, — забеспокоился священник.

— Да что ему будет? Не волнуйтесь, святой отец.

— Как не волноваться? — вздохнул отец Иеремия, — Так вам, получается, приходилось бывать на востоке?

— Нет, ну что вы. Игру мне подарил русский граф. Он мне всё и рассказал про мацзян, и правила разъяснил. Теперь вот время выпало, сижу — балуюсь.

— Вы знаете Ерёмина? — живо поинтересовался священник.

— Да кто же его не знает? — ответил Бауэр. — Приезжал к нам, давненько уже, как раз когда лесника убили. Воспользовался случаем, что может побраконьерствовать безнаказанно. Даже остановился на пару дней у Анны. Она не возражала — одна надежда у ней тогда была, что граф защитит. Он и защитил, на суде, деньгами. А то бы отвечала она по закону, как миленькая, за убийство мужа. А граф тогда приехал… матерого кабана завалил, на радостях полштофа шнапса выпил и потребовал баню. А какая у лесника баня? Баня только в городе. Осерчал малость, узнав, да пошел на речку. А на реке течение быстрое, поволокло, в омут потянуло. Хорошо я недалече был. Вытащил дурака, откачал, уж неживой почти был. А он со мной вот игрушкой такой расплатился. И в суде потом против меня выступал. Э-эх, люди, — горько вздохнул жандарм.

— Почему вы так уверены, что это Анна убила мужа?

— Ссорился лесник с женой перед смертью люто, бил ее зверски, не мог простить смерти ребенка. Как у них малыш заболел, лесник сразу хотел в город везти, в клинику, а доктор наш, Филипп, сказал, что, дескать, страшного ничего нет, дал травок, микстурок и сказал, что через пару дней само пройдет. Лесник и слушать не хотел, у малыша жар был, но Анна воспротивилась, страшно ей было, что ребенка растрясет в дороге и продует. Вот как всё кончилось. Ну, и топор — свой, хозяйский, и убит недалече от дома. И алиби у ней никакого. Кому еще нужно было убивать лесника? Она с той поры Филиппа и не любит. Винит его в смерти сына. И во всех своих последующих невзгодах. Мужа убила она. Больше некому.