Убийство в Рабеншлюхт - [16]

Отец Иеремия глянул вслед Иоганну — того уже и след простыл. Торопится мальчик, торопится жить, как будто у него не вся жизнь впереди. Оно и правильно, уйдут юные годы, придут заботы, болезни, дети появятся, подрастать начнут — не до приключений будет. А сейчас… стоит порадоваться, что у мальчика доброе сердце. Не только удаль и любовь к тайнам им руководит, но и желание выручить из беды товарища. Пусть поможет расследованию, Бог даст, получится спасти невинного человека, и зачтется это Господом Иоганну. Кто знает, как дальше жизнь сложится, любой добрый поступок может оказаться решающим на Страшном Суде. Вот только стоило ли его посылать домой? Как бы не расстроил племянник кухарку — испугается добрая женщина, подумает невесть что, ведь ни разу еще не пропускал трапезу отец Иеремия с тех самых лет, когда был так же молод, как сейчас Иоганн.

Вспомнив про обед, священник почувствовал, что у него засосало под ложечкой. Есть очень хотелось, но было неотложное дело, которое надо было исполнить немедленно. Взять на себя ответственность за человеческую судьбу — нелегкое испытание. Надо его выдержать достойно. И нечего беспокоиться о том, что не смог пообедать. Альфонс Габриэль, случается, голодает несколько дней кряду, а вынужден терпеть. Кстати, а куда он делся?

Отец Иеремия окинул взглядом Базарную площадь и увидел, что бродяга прекратил свое странное монотонное хождение по кругу и теперь направляется прямо к нему. Священник двинулся ему навстречу.

Альфонс Габриэль был не только нищ, но и крайне неопрятен, что, впрочем, было вполне понятно в его положении. Одной рукой, да еще при этом левой, за собой сильно не поухаживаешь: много не настираешь и не намоешь. А вряд ли в деревне найдется какая-нибудь добрая женщина, которая захочет обиходить бедолагу, проку от которого ничуть, а за версту несет кислым запахом пота и неумытого тела. Отец Иеремия с трудом сдержался, чтобы не поморщиться. Альфонс Габриэль обычно держался от него на приличном расстоянии, в храм не ходил, но несколько раз, поздно вечером, когда уже все крестьяне сидят по домам, священник видел из окна своего дома, как бродяга бьет поклоны и молится на паперти перед церковью. Он постарался не рассматривать пристально Альфонса Габриэля, но его яркая внешность прямо бросалась в глаза. Невозможно было не заметить, что один из драных башмаков бродяги несколько раз перевязан бечевкой, штанины лохмотятся и внизу свисают бахромой, пустой рукав рубашки болтается по ветру, даже не убран вовнутрь, на худом, то ли смуглом, то ли неумытом лице многодневная щетина.

Подойдя к священнику, Альфонс Габриэль резко повернул голову в обе стороны, и убедившись, что никто не обращает на него внимание, заговорил приглушенным голосом. И хотя он снизил его до шепота, чувствовалось, что голос его — хриплый, сварливый, как у вороны, громкий, прерывистый — видать, тяжкая судьба не только руки лишила бродягу, но и отучила с людьми разговаривать.

Надо бы ему как-то осторожно намекнуть, чтобы вымылся, да поискать что-нибудь из одежды. Вон какой худой, наверняка ему из запасов Иоганна что-нибудь сгодится. Даром, что ли, племянника в деревню сопровождал целый сундук всевозможного тряпья, собранного заботливой матерью мальчика. И как это раньше мне в голову не пришло? — опять подумалось священнику, и тут он заметил, что слова Альфонса Габриэля проходят мимо его сознания. А бродяга прерывисто талдычил одно и то же:

— Берррррегиссссь! Беррррегиссссь! Берррррегиссссь!

— Чего мне беречься? — растерянно спросил священник.

— Топорррра, — ответил бродяга и несколько раз сделал рубящий жест рукой. — Берррегиссссь топорррррра! — И хоть слова и движения его были угрожающими, священник увидел в черных пронзительных глазах Альфонса Габриэля какую-то мольбу, словно бродяга просил его: догадайся сам. Но о чем?

— Ты что-то знаешь? — спросил его отец Иеремия. — Можешь мне рассказать?

Альфонс Габриэль еще раз оглянулся по сторонам и, увидев, что к ним направляется оторвавшийся от толпы кумушек Йоахим, отпрянул от священника, быстро зашагал прочь и громко, дребезжаще, загорланил знаменитую военную песню Макса Шнекенбургера «Стража на Рейне»:

И юный немец рвется в бой,

Границу заслонить собой,

И клятва юноши тверда:

«Немецким будет Рейн всегда!»

Звучит присяга, плещет вал,

Знамена ветер растрепал,

Спокоен будь, край отчий наш,

Тверд и надежен страж,

На Рейне страж.

— Голубчик, ты там приумылся бы, да в храм пришел бы, — растерянно крикнул ему вслед священник, но бродяга его, кажется, не услышал. И тут отец Иеремия припомнил, что он забыл взять у Альфонса Габриэля образец почерка — ведь бродяга был среди тех, кто первым увидел совершенное злодеяние. Он хотел поспешить за ним, но передумал — вряд ли бродяга левой рукой способен вывести замысловатую S с рожками. Да и не будет он так зло шутить над единственным своим другом Себастьяном. Отец Иеремия до конца верил в лучшее в человеке. Во всяком случае, ему очень хотелось в это лучшее верить…

— Святой отец, поговорите с Бауэром, замолвите словечко, не разбивал я стекло, бродяга это, я тут совсем ни при чем! — подошедший Йоахим внимательно присматривался к священнику, чуть не в рот заглядывал. Видно было — ему невтерпёж узнать, о чем отец Иеремия разговаривал с Альфонсом Габриэлем, но спросить прямо не решается.