Убийство на улице Длинной, или Первое дело Глюка - [24]

Они оказались единственными посетителями.

Хозяин заведения, грузный печальный грек с повисшими уныло усами принес цыплят, тушеных с помидорами, перцами и чесноком, брынзу, бутыль розового, кисловатого, но такого ароматного бессарабского вина.

День уже почти закончился, и тени ложились длинные, и море лежало плотным зеленым пластом, как всегда бывает тихими вечерами, и только еле слышно шуршало, набегая на песок.

Впрочем, за дружным чавканьем четырех молодых и очень голодных людей этого шуршания слышно не было.

Когда с цыплятами было покончено, перешли к брынзе, вину и разговорам.

Настал звездный час Квасницкого.

— Когда я был молод и глуп, — начал он, шумно прихлебывая вино, (Жуковский пробормотал себе под нос: "Как будто сейчас ты стар и мудр", — но перебивать не стал), — я думал, что женщины бывают двух видов: красивые или умные. С годами я добавил еще один разряд – все остальные. Последних, к сожалению, большего всего. Так вот, госпожа Новикова – это даже не все остальные. Это просто чудо какое-то!

— Слушай, Ленчик, а почему ты не пошел в адвокаты? — спросил Глюк, хмыкнув. — Ты вполне овладел способностью сказать очень много, но в результате не сказать ничего.

— Да, — согласился Квасницкий с некоторой грустью во взоре, — во мне умирает второй Плевако. Но я с детства знал, что буду работать в газете. Когда вы скакали на деревянных лошадках и выставляли оловянных солдатиков во фрунт, я играл в метранпажа и в корректора… А вы даже и слов таких не слышали.

— Пожалуйста, ближе к делу, — сказал Згуриди скучным голосом. — Я устал, как собака, и дома меня ждут, а уже вечер. Что сказала Новикова?

Но Квасницкий еще немножко покуражился, побалагурил; потом все же приступил к рассказу о разговоре полицмейстера с Елизаветой Александровной – вы об этом разговоре уже осведомлены, так что я не буду повторяться.

— …И вы знаете, я ей таки верю, — сказал Квасницкий, заключая. — Поскольку я с ней общался вчера и сегодня. У нее нет ни грана мозгов. Ляпнула, не подумав.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво произнес Жуковский, потирая подбородок. — Женщина она, конечно, вздорная, но все же скорее всего она что-то знает. А ляпнула – это ты верно сказал – не подумав, как объяснить свою осведомленность. И устроила истерику, проговорившись…

— Мотив, — сказал Згуриди, надевая пенсне. (Он ужасно стеснялся своей близорукости, но утверждал, что в пенсне ему лучше думается.) — Я не вижу мотива. И логики. Зачем ей было ехать за тридевять земель, да еще всем семейством, снимать за большие деньги дачу – чтобы убить гувернантку? Она могла сделать это дома, в своем поместье, и обставить смерть так, чтобы ее приписали естественным причинам – отравить ее грибами, к примеру…

— Что касается логики, — заметил Квасницкий, — то в поступках Елизаветы Александровны логику не ищите – не найдете. Женщины настолько пустоголовой история прежде не ведала – моя личная история, во всяком случае. Но если бы она убила, мы бы уже об этом узнали: она сама бы проболталась. Дама совершенно не понимает, что можно говорить, а что нельзя, перескакивает с предмета на предмет, с темы на тему абсолютно непредсказуемо, и рассказывает, в том числе о себе, такое, что, если б сам не услышал – не поверил бы…

Квасницкий замолк, откинувшись на спинку стула, опасно под его тяжестью затрещавшего. Он слегка кокетничал своей осведомленностью в делах госпожи Новиковой, и ждал расспросов – чтобы, поломавшись, на эти расспросы ответить.

— Возможно, она и проговорилась – в разговоре с околоточным, — сказал Жорик. — А мотив – если покопаться в их с гувернанткой взаимоотношениях, то, возможно, мотив и отыщется. Может быть, поклонника не поделили?

— Вряд ли пожилая женщина – ей ведь было за пятьдесят, насколько я помню? – так уж интересовалась поклонниками, — покачал головой Згуриди. — Случалось, что гувернантки убивали хозяек, но чтобы хозяйка – гувернантку, нет, прецедентов я не помню.

(Простим молодых людей – они ведь были настолько молоды, что женщина даже и в сорок лет казалась им пожилой, что же говорить о пятидесяти! К тому же в те времена – тому назад лет сто – возраст женщины измерялся немного иначе, нежели сейчас.)

— И больше ничего странного ты не заметил? — спросил Глюк, пощипывая тоненькие свои усики. — Как на мой взгляд, так странностей слишком много. Смотри: госпожа Новикова – помещица Екатеринославской губернии. Пусть это не сердце Малороссии, но, в любом случае, малороссов там достаточно…

— Это печенка Малороссии, — захихикал Квасницкий, — ее бутер…

— Положим, но и что из того? Великороссов там, может, и меньше, чем украинцев, но имеются, — сказал Жуковский.— Особенно в самом Екатеринославе.

— Да, но прислуга у нее – сплошь русская: сестры Свечкаревы, Мария и Елена, Агафья Семибратова, Прасковья Любашина, Иван Смирнов. У нее что, в поместье малороссов нет, она в Россию ездит прислугу нанимать?

— Именно, — сказал довольный Квасницкий. — Представьте себе, наша малороссийская помещица сообщила мне, что малороссам не доверяет – воровиты, мол, и нечистоплотны. И выговор у них странный и непонятный. А еще – это уже по секрету – что господин Воробейчик (не муж подруги, но брат этого мужа) за ней ухаживал, и, как ей кажется с серьезными намерениями. Но евреям Елизавета Александровна доверяет еще меньше, чем малороссам – и я, по ее мнению, должен ее понимать, как русский человек… — и Квасницкий снова хихикнул.