Убийство на кафедре литературы - [43]

В попытке приобщить его к своему миру она добавила:

— Бывают дни очень напряженные. Например, все сдают свои работы в последний день и хотят, чтобы их немедленно перепечатали, напряжение создают студенты, разные посторонние, — она глянула на него со скрытым укором, — извините, я не вас имела в виду, многие не могут понять, почему я так скрупулезно все записываю, они не видят моих сложностей, я не могу говорить по телефону, когда кто-то находится в кабинете, во время приемных часов, и некоторые из-за этого сердятся, — сказала она наивным тоном, уверенная в том, что он разделяет ее проблемы.

Михаэль вдруг поймал себя на том, что его мысли о ней начинают приобретать некую агрессивность. После двух часов беседы он вконец вымотался, стал нетерпеливым, раздраженным. Даже чувство юмора уже не помогало.

Адина не заметила никаких изменений в поведении Тироша в последние дни и даже после того заседания кафедры в пятницу, он только выглядел усталым.

— Но ведь был хамсин, он и меня вымотал.

В конце беседы он спросил ее о вещах, которые были в кабинете Тироша.

Она глянула на него с удивлением:

— Вы имеете в виду мебель? Книги?

— У вас ведь феноменальная память, — сказал Михаэль с «правильной» улыбкой, — мне казалось, что вы можете описать мне все вещи, что находились в кабинете, — так, как вы их помните. Что, например, было на его письменном столе?

Прошло несколько секунд, прежде чем она в замешательстве ответила:

— Но я туда никогда не заходила в его отсутствие.

— Но вы были там в его присутствии, мы ведь знаем, как это бывает — иногда легче зайти к человеку, чем позвонить.

Она кивнула.

— Минутку, я должна припомнить. — Ее лоб покрылся морщинами от умственных усилий, затем она посмотрела на него ясным взглядом: — Вот, думаю, у меня перед глазами появилась картина.

Михаэль знал, что с этой минуты надо позволить ей говорить безостановочно и не перебивать. Никто лучше нее не сможет дать точное описание кабинета Тироша.

Она описала книги, даже полку со стихами (хотя, наверно, не знала, какие книги там стоят), «стандартную мебель», как она ее назвала. Михаэль лихорадочно записывал. В конце концов она добралась до «других вещей»: мексиканский ковер (дочь привезла нечто похожее из Мексики, но она лично ковров не любит, если кого-то ее мнение интересует, эти ковры только пыль собирают, и в нашем климате они не нужны, особенно летом, зимой — другое дело, особенно в Иерусалиме), потом — что-то индийское, металлическое, очень тяжелое, она как-то раз взяла это в руки, оно стояло на углу (разумеется, дело вкуса, но она не понимает, зачем нужно такие вещи держать в кабинете, это все-таки общественное место; все, правда, говорят, что у профессора Тироша хороший вкус, но лично она полагает, что эта статуэтка там не к месту. Она не говорит, что эта вещь некрасивая или не ценная, но она там не к месту, если он понимает, о чем она говорит).

Михаэль кивнул. Она описала место, где находился огнетушитель, даже телефон не забыла. Она «прочесала», что называется, все.

— Если вспомню что-нибудь еще, буду рада помочь. Я надеюсь, что была вам полезна. Раньше мне никогда не приходилось бывать в полиции.

Михаэль сказал что-то вроде того, что да, она очень помогла, и встал. Больше он не смог ничего произнести. Он проводил ее до двери и галантно попрощался, что заставило ее покраснеть и смущенно улыбнуться.

Закрыв за ней дверь, он схватил сигарету, выключил магнитофон и позвонил в отдел угрозыска. Прошло несколько минут, прежде чем Пнина уверенно ответила, что никакой индийской статуэтки в кабинете Тироша не найдено.

Как только он положил трубку, в кабинет ворвался Рафи Альфандери. Михаэль глянул на него с удивлением: по его расчетам, Рафи должен был сейчас заканчивать допрос. Так оно и было.

— Пойди сам послушай, — упорно твердил Рафи. Светлые его волосы свесились на лоб, дыхание было тяжелым, как после бега. — С Калицким, Ароновичем все было нормально, пока я не дошел до нее. Пойди послушай.

В узком коридоре сидел Тувье Шай, безжизненным взглядом уставившись в одну точку. Михаэль проигнорировал его и прошел за Альфандери в комнату, где сидела Яэль Эйзенштейн — в черном трикотажном костюме, подчеркивающем ее бледность. Маленький кабинет казался тесным, хотя в нем стояли лишь три стула и стол. Яэль сидела, закинув ногу на ногу, белые тонкие лодыжки, черные легкие сандалии. Большие синие глаза спокойно смотрели на Михаэля.

Ее красота его поразила. Несколько секунд он глядел на ее белую кожу — казалось, она никогда не знала израильского солнца. Контуры ее губ и носа подчеркивали благородство удлиненного лица, шея была как на портретах Модильяни. Как с такой говорить?

— Требует адвоката, — заявил Рафи.

— Почему? — Михаэль не отрывал от нее глаз.

— Так, это мое право, — ответила она глуховатым голосом; спокойный тон противоречил смыслу ее слов. Она глубоко вдохнула дым сигареты, которую держала в руке. На ее нежных пальцах были желтые пятна от никотина. Михаэль глянул на Рафи, и тот поспешил выйти из комнаты.

— Знаете, вы — поразительная личность, — начал Михаэль Охайон, зажигая сигарету и усевшись на место Рафи.