Убийство на кафедре литературы - [3]

Снова Рухамой овладело желание встать и сказать им всем, что этот человек принадлежит ей, что она недавно вышла из его постели, из его сводчатой сумрачной спальни, что с ней он ел и пил перед тем, как прийти сюда.

Она обвела взглядом лица присутствующих. Зал был залит ярким светом прожекторов.

— Возьмем, к примеру, Бялика, — продолжал Тирош, — и в этом будет немалое новаторство (Рухама слышала все это еще у него дома, когда он готовился к лекции) — думаю, никто здесь не предполагал, что речь пойдет вначале о Бялике, а не о современной поэзии, но я хочу вам доказать, что и Бялик может удивить, если мы попытаемся ответить на задаваемые мною вопросы…

Когда Тирош закончил выступление, зал разразился аплодисментами.

Потом можно будет послушать запись, радиопрограмму, утешала себя Рухама, поняв, что вводная лекция закончилась, пока она была погружена в свои мысли.

Рухама вспоминала вчерашний день, проведенный с Тирошем, и еще один, и ночь на прошлой неделе, и их поездку в Италию, вспомнила и то, что в будущем месяце исполнится три года, как они вместе, — с тех пор, как он впервые поцеловал ее в лифте университета и еще раз — в своем кабинете. Тогда он сказал ей, что, хотя в его жизни было множество женщин, он всегда стремился к такой, как она, но никак не думал, говорил он тогда, что она сможет им увлечься. Его замкнутость не позволяла ему пытаться сломать преграду между ними. Он полагал, что она так предана Тувье, что не сможет ему изменить. Все это он говорил ей еще в самом начале их романа.

Затуманенный взгляд Рухамы снова упал на руку Тироша, сжимающую книгу, руку с длинными смуглыми пальцами.

Тяжелый хамсин, пришедший в город этим вечером, иссушал и изматывал, как бывает лишь в Иерусалиме. Однако это не помешало Тирошу одеться, как обычно, в темный костюм. И разумеется, как всегда, в петлице торчала неизменная гвоздика, придавая профессору Тирошу, в дополнение к его густой ухоженной шевелюре и изысканному костюму, элегантный европейский вид, который так очаровывал женщин, благодаря чему Тирош стал живой легендой.

— Кто ему рубашки стирает? — услышала как-то раз Рухама наивный вопрос студентки в очереди в часы приема. — Как удается одинокому мужчине так выглядеть? — спрашивала эта студентка стоящих в очереди, после того как он зашел в свой кабинет.

Рухама не смогла услышать ответа, ибо поспешила за ним в кабинет — взять ключи от его квартиры, где она должна была ожидать его после окончания приема.

Никто из его учеников никогда не осмеливался задать ему вопросы личного характера. Даже она сама не знала на них ответов. Когда ей впервые было позволено ступить в его апартаменты, она увидела, что он держит гвоздики в маленьком холодильнике. В каждый цветок была воткнута булавка, так чтобы все цветы были готовы к немедленному применению. Ей нравилось наблюдать за мелкими подробностями его жизни. Попадая в его квартиру, она всякий раз спешила к холодильнику, дабы убедиться, там ли еще красные гвоздики в прозрачной вазе.

В его доме никогда не было ни других цветов, ни даже другой вазы. На ее вопрос, любит ли он цветы, он ответил, улыбаясь:

— Только искусственные или совсем живые, как ты, например.

Поцелуем в лоб он пресекал вероятность каких-либо иных вопросов. Несколько раз она все же осмелилась спросить, откуда у него столь экстравагантные манеры — стиль одеваться, гвоздики, галстуки, белые рубашки, — но ни разу так и не получила вразумительных, удовлетворивших ее ответов. Он вечно отшучивался — ей не нравится его внешний вид? А гвоздики… да просто публика его к этому обязывает.

По его произношению не было заметно, что родился он не в Израиле.

«Родился в Праге» — кратко сообщалось на обложках его книг. Из Праги он приехал в Израиль 35 лет тому назад. Тирош рассказывал Рухаме о Праге, «самой красивой из европейских столиц». Оттуда после войны ему пришлось уехать с родителями в Вену. О войне он не говорил никогда. Никому не объяснял, каким образом его семье удалось уцелеть во время войны, не говорил даже, сколько ему было лет, когда родители переехали в Вену. Вспоминал лишь довоенное и послевоенное время. О родителях он не раз говорил, что были они «людьми утонченными и духовными и не вынесли даже переезда в Вену». Рухама представляла себе его мать, склонившуюся над ребенком, — худощавую и темноволосую, в шуршащем шелковом платье.

Тироша ей не удавалось представить ребенком, разве что уменьшенной копией нынешнего. Этот маленький Тирош играл на английской лужайке, меж цветов с опьяняющим запахом. (В Праге, как и в Вене, она никогда не была.)

О детстве он рассказывал немного, в основном о своих гувернантках, которых называл «фрейлейн»:

— Знаешь, эти няньки меня и вырастили, и они виноваты в том, что я до сих пор холост, — говорил он ей в редкие минуты откровенности, когда она поражалась его навязчивому стремлению к чистоте и порядку.

Ему было всего двадцать, когда он репатриировался в Израиль, и никто не помнил его в другой одежде, кроме той, в которой его видели всегда.

— А что он делал в армии? — спросил однажды Аронович у Тувье — без насмешки, но с кисло-удивленной миной. — Как он мог придерживаться своего стиля одежды в армии? Поразительна не только его странная манера одеваться, но и его привычка питаться.