Убийство на кафедре литературы - [112]

Идо справедливо заявил, что я имею больше всего прав и оснований на то, чтобы предстать перед Тирошем и вывести его на чистую воду, обнародовать истину.

«Ты это сделаешь», — сказал Идо в тот вечер. Он повторял это, пока его слова не врезались мне в память. Они отзывались во мне эхом и на следующий день, и потом. Я слышу их даже сейчас. Когда я думаю об Идо, я вспоминаю его сдавленный голос, когда он мне это говорил. Я пообещал ему, что правда выйдет на свет Божий. Идо просил это сделать «ради Фарбера», но у меня были более глубокие побуждения.

«Я это сделаю ради Правды, ради Искусства», — сказал я Идо.

Потом я долгие часы не выходил из дому. Снова и снова перечитывал введение Тироша к стихам Фарбера. И вдруг я понял, что Тирош всю жизнь насмехался над людьми. Меня потрясло: как он мог глумиться над такими вещами — совершать фальсификации, врать, вводить людей в заблуждение? Я действительно полагаю, что убийство — это ерунда в сравнении со всем, что он совершил. Да. Я не раскаиваюсь нисколько.

В тишине, что установилась в комнате, можно было слышать шаги, доносящиеся из коридора. Зазвонил телефон, Михаэль не взял трубку.

Молчание продолжалось. Тувье выглядел погруженным в себя, будто забыл, где он находится. Михаэль сказал:

— И тогда вы пошли к нему в кабинет, после обеда.

— Да. — Тувье как бы представил себе эту картину и вздохнул. — Это было тяжело — на заседании кафедры увидеть его таким, каков он на самом деле, с его манерностью и капризами, при этом знать, что всему этому нет никакого оправдания, и сдерживаться — это было тяжело. Но он был настолько погружен в свои дела, что не обратил внимания на мое молчание. За обедом он говорил об Идо — «кризис», «нервный стресс». Я навсегда запомню, как он говорил мне, уподобившись старому сплетнику: «У него даже бред был, но я не хочу вникать в подробности». Ему и в голову не приходило, что я уже все знаю.

«Нужно постепенно, — говорил он, — вывести Идо из всех дел — может, работа над диссертацией его сломала».

Я сидел молча, не реагировал. Это были самые тяжелые часы. Я хотел оказаться с ним в кабинете один на один. За истекшие сутки — с того времени, как Идо рассказал мне всю историю, я выстроил сценарий нашего столкновения. Все было спланировано. Я не сомневался — я смогу заставить его принять правильное решение. По своей наивности я думал, что он почувствует даже облегчение от возможности раскрыться перед людьми. Мне почему-то в голову не приходило, что у него хватит наглости отказать мне. Чванство. Мы все больны чванством.

Тувье снова надолго замолчал, на его лице появилось мечтательное выражение.

— И тогда вы поставили ему кассету.

— Не сразу. Мы сидели у него в кабинете. Он сказал, что ему нужно идти, и передал мне материал для Адины. Он вел себя так, будто был уверен, что я и дальше буду ему служить. И я сказал ему: «Вы уверены, что я и дальше буду оказывать вам мелкие услуги?»

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Тогда я спросил его, может ли большой художник быть свободным от моральных норм, и он надел свою ироническую маску, стал подтрунивать надо мной. Раньше мне это не мешало, но тогда, в ту минуту это вывело меня из себя. Я потребовал, чтобы он отвечал серьезно. Он посмотрел на меня как на больного, с которым нужно вести себя осторожно, и сказал: «Ты спрашиваешь, должен ли художник подчиняться законам морали?» — и прибавил, что мы много об этом говорили раньше и что сейчас у него нет на это времени.

Тувье снова замолчал, затем обратился к Михаэлю:

— А что вы думаете о соотношении искусства и морали?

Михаэль задумался. Он хотел было улыбнуться и превратить вопрос в шутку или хотя бы промолчать, но Тувье смотрел на него с надеждой, и следователь понял, что избежать дискуссии не удастся, если он хочет добиться полного признания. Ведь главным для него было подписанное признание.

— Из всех дискуссий, когда-либо возникавших на допросах, — заметил потом Амнуэль Шорер, — эта была самая безумная, менее всего ожидаемая при полицейском расследовании. Но выхода не было, — примирительно добавил он.

Итак, Михаэль должен был ответить на вопрос с полной серьезностью — Тувье экзаменовал его.

«Вначале, — рассказывал Михаэль впоследствии Шореру, — я собирался ответить ему встречным вопросом: „А что думаете вы по этому поводу?“ Но потом понял, что первое же мое неверное слово приведет к тому, что он больше ничего мне не скажет. У меня не было выбора», — извинялся он потом перед Шорером, который слушал кассету с записью допроса и, к удовольствию Михаэля, не насмехался над услышанным.

— Я не думаю, что можно разграничить художника и его творчество, — сказал Михаэль Тувье с серьезным видом.

— То есть? — спросил Тувье, будто на занятиях в университете.

— То есть я не согласен с тем, что вы говорили о Ницше, якобы гению требуются особые условия. Не знаю, смогу ли я точно сформулировать, ведь это не такие вещи, над которыми я думаю ежедневно, как вы.

Михаэль замолк и попытался сосредоточиться. Он испытывал замешательство. Ведь его ответ должен был быть серьезным, глубоким, обоснованным.

— Для меня искусство — это не такое уж… нет, не могу сказать, что для меня оно несущественно. И все же искусство не так много значит для меня, как для вас. Я полагаю, что любовь к ближнему — вот основная движущая сила конструктивных действий человека.