Убийство на кафедре литературы - [110]

Лицо Тувье резко изменилось. Исчезло мертвое, безучастное выражение, и появилось выражение силы и мощи, каких Михаэль никогда раньше у него не видел. Тувье с гневом произнес:

— А кто вы такой вообще? Вы ничего не понимаете! Вы не знаете, о чем говорите. Моя жизнь не так уж важна, да и ваша тоже. И жизнь Тироша была не так уж важна, если бы я не верил, что он — великий жрец искусства. Впрочем, я и не надеюсь, что вы поймете. Те, кто занимаются разгоном демонстраций и наложением штрафов на водителей, не способны понять такое.

Не впервые в это утро вспомнил Михаэль Достоевского — Порфирия и Раскольникова.

«Разве я похож на Порфирия? — думал он, беседуя с Тувье, — ведь единственное, что меня сейчас заботит, — получить доказательства для суда, хотя… мною движет и простое любопытство. Нельзя сказать, что я не испытываю к нему симпатии, есть в нем что-то вызывающее уважение.

Нет, мне нельзя видеть в этом нечто выходящее за рамки следствия, — осадил себя следователь, — я должен создать такие условия, чтобы ему самому захотелось рассказать обо всем. Дать ему понять, что я действительно не понимаю его мотивов, чтобы он захотел заставить меня понять, ведь все равно я их узнаю. Он, кажется мне, настолько сжился с этой ситуацией, что не попытается отвести от себя обвинение».

— Я не буду останавливаться на такой чепухе, как моя и ваша личная жизнь, — говорил Тувье. — Это не значит, что я сам побежал бы в тюрьму — что мне там делать? Но мои побудительные мотивы — это не мотивы Зингера. Конечно, я его понимаю. Но он, в отличие от меня, подвержен воздействию общепринятой морали, морали тех, кто поклоняется разным глупым вещам. Я не поклонник морали дураков. Плевал я на все ваши выводы, меня не интересовал Шауль Тирош как личность. Я не ревновал свою жену, и я не стал бы убивать его из-за того, что он ее бросил. Вы думаете, что главным для меня был он, или я, или моя жена, или то, что я слепо преклонялся перед ним, или перед кем-нибудь другим, или перед какой-то теорией. Я не ставлю себя в центр мироздания. Я не чувствую себя виновным. Думаете, я психопат? Нет. Убей я его из личной мести, я бы чувствовал себя более виновным. Я не испытываю угрызений совести. Я уверен, что поступил правильно, хотя никто не поймет, о чем я говорю. Но к этому я привык. И мне не мешает осознание того, что все эти годы я был его тенью. Вы полагаете, я не знал, что думают люди? Но есть нечто превыше этого. И правильно то, что вам там сказали: благодаря искусству человек и вправду может возвыситься над суетой обыденности. Проще говоря, я отдал всего себя единственной настоящей истине. Но вам не понять моих моральных принципов, ибо вы — представитель полиции, слепой робот закона.

— Дайте мне шанс, — тихо сказал Михаэль.

Тувье посмотрел на следователя с сомнением, но желание выговориться было уже сильнее его.

— Знаете, почему у животных нет морали? — порывисто спросил он. — На самом деле это не совсем так — в определенном смысле у них есть мораль. В их морали есть высшая ценность — инстинкт сохранения вида. Спросите любого генетика — он объяснит вам. У человека тоже есть инстинкт сохранения вида — рода человеческого. У большинства это выражается в рождении детей, в заботе о потомстве. Но есть другие, их немного, они способны посвятить себя настоящим ценностям. Единственное, что важно для меня и для сохранения рода человеческого, — искусство. И не важно, был Тирош хорошим человеком или плохим. Любил я его или нет — это совершенно не важно и не имеет никакого отношения к делу. Вы думаете, Ницше был наивным? Он проповедовал величие человечества. И даже Ницше согласился бы с тем, что Тирош — гений, а для гения нужно создать особые условия. Но когда выяснилось, что он — не гений, а посредственный сочинитель, я обязан был восстановить правильный ход вещей. Ради всего мира, ради будущих поколений. Я должен был уничтожить того, кто нарушил, оболгал святыню.

Михаэль не верил своим ушам. Он незаметно для Тувье проверил, работает ли магнитофон, и спокойно произнес:

— Это давняя дилемма — искусство и мораль.

— Да, — согласился Тувье и вытер губы.

— А теперь возвратимся к банальному вопросу: имеет ли право гений нарушать законы общепринятой морали — то есть лгать, изготовлять фальшивки и так далее? — спросил Михаэль.

— Если бы Тирош был настоящим творцом, то отдать ему свою жену — это мелочь. Да и себя самого принести ему в жертву — тоже пустяк. В существовании мира нет никакого смысла без великого искусства. Это единственное, что движет человечеством, продвигает его к истине, поэтому страдания отдельной личности не имеют никакого значения. Я убил Тироша, потому что он предал искусство. Я всю свою жизнь отдал служению самому великому — искусству, это было оправданием моего существования. И не только вы этого не поймете, но никто не поймет, — сказал он с тем же бесконечным презрением.

— Но ведь стихи существуют сами по себе. Так какая разница, с вашей точки зрения, кто их создатель, кто подорвал веру? Вы же должны были стихам поклоняться, а не их автору?

На лице Тувье отразилось заметное нетерпение: