Убийство Джанни Версаче - [11]

Действительно, многие находили Эндрю ярким и эрудированным. Он был способен, как снежками, закидать кого угодно уймой разрозненных деталей и фактов, которые невероятным образом ухитрялся удерживать в памяти. При этом он умел не только говорить, но и слушать. Особенно хорошо у него получалось принимать к сведению то, что интересно собеседнику, и тут же «выкраивать под это какой-нибудь случай». Девушек, которых в этом возрасте никто комплиментами особо не баловал, Эндрю щедро ими одаривал.

Одним из любимых преподавателей школы был завуч старших классов доктор Отто Мауэр, бывший католический священник из итальянского Лугано, сложивший церковный сан ради женитьбы. Эрудированный и изысканно-утонченный Мауэр проповедовал ученикам идеалы эпохи Возрождения. Курсы истории искусств и этики он преподавал настолько завораживающе, что эти предметы, а также архитектура вскоре страстно полюбились Эндрю, и он сделался при Мауэре кем-то вроде служки, будто вспомнив детский опыт исполнения роли мальчика при алтаре. Священническую стезю Эндрю почитал за способ обеспечить себе, не прилагая особых трудов, шикарную жизнь в Риме, в окружении прекрасных произведений монументального зодчества и церковно-прикладного искусства.

Юноша с жадностью поглощал журнальное чтиво, особенно глянцевые издания, претендующие на то, что они приоткрывают завесу тайны, которой пытаются оградить себя от посторонних глаз обитатели шикарного бомонда, частью которого он мечтал со временем сделаться. Как-то раз в GQ ему попалась статья о мужских клубах в Англии, заставившая Эндрю крепко задуматься. И уже вскоре они на пару с Мэтью Рифатом попросили доктора Мауэра возглавить на правах председателя учрежденный ими Джентльменский клуб, под предлогом заседаний которого стали время от времени по понедельникам застилать школьными скатертями и сервировать серебром составленные в классе столы и втроем обсуждать актуальные проблемы изящных искусств и философии.

Другим эталоном для Эндрю служили Франция и Англия двадцатых-тридцатых годов XX века — в частности, и потому, что Эндрю считал межвоенную эпоху по обе стороны Ла-Манша «голубым раем». Любил невзначай обронить в разговоре что-нибудь по-французски, хотя ни французского, ни любого другого иностранного языка выучить не сподобился, что не мешало ему заявлять, что он свободно владеет несколькими[14]. Обожал музыкальную комедию «Виктор/Виктория» с Джули Эндрюс в роли певицы-травести, выдающей себя за певца в Париже 1930-х годов. «Пусик, я на взводе!» — бывало, приветствовал он Рейчел Рифат в школьных коридорах достоверно спародированной фразой из этого фильма. Ничуть не меньше фанател от оскароносного фильма «Огненные колесницы» — оды двум британцам — триумфаторам Олимпийских игр 1924 года в Париже. Ну и слов нет для описания всего того восторга, в который привел Эндрю телесериал «Возвращение в Брайтсхед» по мотивам одноименного романа Ивлина Во — ведь там настолько живо воскрешались картины цветущего Оксфорда двадцатых годов, что так и хотелось представить себя в образе Себастьяна Флайта — богатого, красивого, трогательного аристократа-католика. В подражание этому герою Эндрю повадился повсюду в стенах Епископской не расставаться с плюшевым мишкой, которому дал подобающее имя Бычок. А еще ему полюбилось, подражая страдающему нарушением дикции эстету Энтони Бланшу всё из той же книги, цитировать к месту и не к месту строки из «Бесплодной земли» Т. С. Элиота: «Я, всё п-претерпевший Тересий <…>. П-прикован я к этому л-ложу отныне — а ведь я восседал и п-под самыми стенами Фив, и во тьму п-преисподней спускался…» Вся личность Эндрю формировалась как pastiche[15]. Он жил чьей угодно жизнью, но только не своей собственной.

На первом году обучения Эндрю близко сошелся с яркими и много поездившими по миру одноклассниками-двойняшками Мэтью и Рейчел Рифат. Рейчел же Эндрю впервые признался, что он гей. «Поверить не могу. Сразил наповал», — написала она в своем дневнике. Хотя он и не был ее парнем, Рейчел сочла нужным сообщить Эндрю, что очень надеется на то, что он просто так глупо пошутил.

— Без шуток, — ответил он.

— И каково тебе целоваться с девушкой в таком случае? — поинтересовалась Рейчел.

— А вот таково же, наверное, как и тебе целоваться с девушкой. Мерзопакостное ощущение.

За исключением семьи, которую он старательно не подпускал к участию в стандартных для родителей школьных делах и мероприятиях, всем остальным Эндрю стал постепенно навязывать стойкое представление о себе как о голубом, и поведение его постепенно становилось все более неистовым и эпатажным. Преподавательский состав Епископской, отметим, не просто терпеливо сносил вызывающее поведение Эндрю, но и подчеркнуто настаивал на добродетельном проявлении в его адрес столь вразумляющих качеств, как благожелательность и терпимость, вежливость и корректность. Некоторые преподаватели позже признались, что Эндрю был первым откровенным гомосексуалом не только в их педагогической практике, но и просто встреченным в реальной жизни.

Эндрю быстро понял всю выигрышность исполнения роли «воспаленного педика» с точки зрения обретения всеобщей известности, в которой он столь отчаянно нуждался. Одноклассник Джонатан Майнер вспоминает: «Если народ его подкалывал насчет того, что он гей, у него всегда была наготове обратка. В конце-то концов, главное — привлечь к себе внимание, а остальное его мало тревожило». Одноклассники по отношению к нему разделились. Большинству он скорее нравился, и они вспоминают, какой он был изысканный, щедрый, душевный и заботливый; но некоторые твердо считали его поведение убогим и достойным разве что сожаления. «Не знаю, чего именно он этим добивался, но он явно получал желаемое, потому что становился всё хуже, всё шумнее, всё назойливее», — вспоминает один из последних. «Слышно его бывало с другого конца коридора, но с ним было весело — так же весело, знаете, как забавно бывает при виде крушения поезда или эпатажного забега по улице в голом виде, — вспоминает Мэтью Рифат. — Это нечто из ряда вон, это жесть, но глаз оторвать невозможно, ведь весело же».