Убийство арабских ночей - [49]

Не помню, как я карабкался по ней. Меня гнало лишь одно чувство: свобода лежит по другую сторону стены. Но достичь ее не удалось. Едва только я, задыхаясь, оседлал гребень стены, в глаза мне ударил луч света. Я различил внизу ненавистную форму и шлем человека, который, как я считал, был моим врагом – тот самый лжеполисмен; в своем возбужденном состоянии не помню, какие у него вырвались радостные слова, ибо в голове у меня звучал лишь его возглас, который я слышал несколько секунд назад: «Я обойду спереди!»

Принято думать, что ничто не может сравниться с яростью человека, которому приходится постоянно обороняться. Я был именно в таком положении, и наконец бомба замедленного действия взорвалась. Мы оказались лицом к лицу; мне предстояло или справиться с убийцей, или погибнуть. Я смутно вспоминаю последовательность событий, когда я с отчаянной решимостью прыгнул на него со стены. И перед тем, как удар послал меня в глубокое забытье, я остро ощутил всю нелепость ситуации, и нелепость эта базировалась на двух мыслях: я служитель церкви и я с преступным намерением напал не на того человека.

Доктор Иллингуорд опустил голову на руки и надолго затих. Наконец я нарушил молчание:

«И что же случилось потом, доктор? Ведь это еще не конец, не так ли?»

«Постараюсь собраться с мыслями, сэр, и связно изложить вам… – сказал он и неуверенно пожал плечами, – то есть, короче, какие-то вспышки, мелькание – ничего не помню».

«Тем не менее в своем письме вы упоминали угольную яму…»

«Угольная яма! – вскинулся он так, словно я всадил в него булавку. – Силы небесные, угольная яма! Что же я… Рискну сказать, сэр Герберт, оно и к лучшему, что у вас есть хоть какая-то информация об этих непонятных событиях, происходивших между одиннадцатью и половиной двенадцатого, ибо я-то ровно ничего не понимаю! Если они были преступниками – и ничто не убедит меня в обратном, – почему они вели себя так сдержанно и не убили меня, когда я целиком был в их власти? Об угольной яме я совершенно ничего не помню. Итак, далее…»

Следующее осознанное воспоминание, которое посетило меня, было таково: я нахожусь в полусидячем положении, и меня мотает из стороны в сторону в какой-то машине, голова невыносимо болит, а в глаза бьют вспышки света. Насколько я мог понять, это был темный салон такси. Я ощущал резкий запах алкоголя, идущий главным образом от моей одежды; рядом сидела какая-то темная фигура и держала у моих губ бутылку.

Слабым голосом я спросил, где я нахожусь.

«На Хаммерсмит-Бридж, – как бы издалека ответил голос. – Мы слишком запутались, и кто-то должен был о вас позаботиться. Слава богу, что вам лучше! Не беспокойтесь. Все в порядке. Водитель такси думает, что вы перебрали».

Преодолевая боль и туман перед глазами, я с трудом принял сидячее положение и сложил на груди руки, потому что узнал этот голос.

«Если вы собираетесь сегодня вечером, – услышал я свой слабый голос, обращенный к ложному полисмену, – совершить еще одно убийство, то приступайте к делу. Со мной все кончено».

«Никто не собирается убивать вас, доктор Иллингуорд! – с такой силой, что у меня чуть не лопнула голова, заорал мне в ухо этот человек Батлер. – Да, я знаю, как вас зовут: когда мы втащили вас через угольную яму, то нашли визитные карточки у вас в кармане. Доктор Иллингуорд! Вы меня слышите? Мы должны извиниться перед вами – на коленях молим вас о прощении. Произошла ужасная ошибка, вот и все. Поэтому я и хотел остаться с вами наедине и все объяснить, поэтому я и убедил остальных, что доставлю вас домой. Они еще не знают о существовании того тела – это известно только вам и мне…»

Я плохо помню, что он еще говорил, потому что речь его лилась безостановочно. Сочетание прыгающей машины, мерцающего света, приступов тошноты не позволяло уделять внимание чему-либо еще; как припоминаю, случилось (вы просили выложить всю, даже унизительную правду, сэр Герберт), что меня отчаянно вытошнило прямо через окно. После этого я мог как-то улавливать то, что он мне говорил, ибо стали всплывать какие-то туманные воспоминания о событиях после моего столкновения с полисменом.

«Я едва только успел приоткрыть входную дверь дюйма на три, как увидел ваше нападение на копа, – сообщил он мне. – Выйти и перехватить вас было никак не возможно – начался бы большой шум. Затем вы свалились, как раз рядом с люком угольной ямы. Я понял, что, если коп пойдет за подмогой, мы сможем втащить вас в нее. Мы с Сэмом спустились в подвал. Полицейский как раз удалился, а вы лежали почти на самом краю; мы втащили вас внутрь, а разобраться, что произошло, он не мог, потому что вы разбили его фонарик…»

Пока мы ехали к Лондону, время тянулось бесконечно. Помню, как-то я набрался духу и назвал его убийцей. Он поклялся, что не имеет ничего общего с этим ужасным происшествием, но мне было трудно следить за его аргументацией. Похоже, она состояла главным образом из призывов ко мне забыть имена его сообщников, особенно женщин. Но одно его нервное замечание прояснило у меня путаницу в мыслях.

«Послушайте, я расскажу вам, что собираюсь делать, – сказал он. – Все дело в моей ошибке, ибо мне не нравится ни эта свинья Маннеринг, ни его слова в адрес моих друзей. Если вы дадите мне честное слово священника и джентльмена, что не расскажете об их пребывании вечером в музее, клянусь честью, завтра же отправлюсь в Скотленд-Ярд и признаюсь, что убил того человека в карете. Есть весомые причины, по которым никто из них не должен быть замешан в этой истории».