Убийственная осень - [11]

— Нет, конечно. Я просто сначала попробую его понять, хоть немножко.

— Понять? Даже не пытайся, подружка! Нам никогда не понять, почему они делают детей, чтоб потом от них сбежать к первой попавшейся шлюхе!

Васса вздохнула, взяла свою сумку и пошла в каюту. Упрямая Овчарка торчала на носу, пока не замерзла. Потом она решила, что за рубкой рулевого ветер, наверное, потише. Она занесла свою сумку цвета хаки в каюту и отправилась на корму. Здесь она обнаружила Шуру Каретную. Ведущая сидела на лавочке, что тянулась вдоль всей кормы, по-прежнему завернувшись в красный плед. Только теперь она не смотрела на море задумчиво, а что-то сосредоточенно писала в органайзере в кожаной коричневой обложке. Овчарка могла с кем угодно поспорить на что угодно, что это дневник. Груша наверняка продала бы душу рогатому, только чтобы хоть разок заглянуть в него, подумала Овчарка. Господи, даже если на Шуру Каретную надеть кофточку с рынка и джинсы из перехода метро, все равно всем будет казаться, что это дорогие бутиковые шмотки.

«К тому же она везде хороша. Везде она на месте — в Москве ли в каком-нибудь клубе, в телестудии или на Белом море», — думала Овчарка.

Она смотрела, как пикируют чайки на пенистый след позади корабля, потом садятся на воду, аккуратно сложив крылья, и покачиваются на волнах, смотрят вслед уходящему катеру.

«Вот сейчас я к ней подойду и заговорю, — решила Овчарка, — а что я ей скажу? Про телешоу говорить не надо, ей и так все время о нем говорят. У нее такой неприступный вид».

Тут Овчарка вспомнила про колли на причале. «Скажу: «Вы, наверное, собак очень любите. И собаки вас любят, а они плохих людей не могут любить». Не может же она на это обидеться. А если обидится? Эх, почему я не Груша! Правильно говорят, что наглость — второе счастье».

Овчарка впала в ступор, как это всегда с ней бывало, когда она очень уж разволнуется. Тут ведущая подняла глаза и поглядела на Овчарку. Овчарка тогда сделала вид, что она пришла на корму только затем, чтоб сходить в туалет. Она с трудом открыла металлическую дверь и юркнула в кабинку. Овчарка решила, что раз уж зашла, то надо пописать. В сортире дуло во все щели, и у Овчарки даже немного замерзла попа. Туалетную бумагу заменяли газеты, которые от сквозняка разлетались по всему полу. Натягивая джинсы, Овчарка сумела оценить по достоинству юмор моряков — над дыркой в полу, которая была вместо унитаза, висела табличка в позолоченной рамочке с надписью красивыми готическими буквами: «Господа! В целях вашей безопасности вас снимают скрытой камерой!»

«Пойду в каюту, — подумала Овчарка, — может, там мне предложат ананасов в шампанском, смеху ради. Или на худой конец Васса нальет мне чаю из термоса».

Она отправилась к прочим пассажирам. Ведущая продолжала сидеть и писать в органайзере серебряным карандашом.

Овчарка шла вдоль борта и думала о том, что Шура Каретная особенный человек. Она каким-то образом меняла все вокруг себя, хотя сама вряд ли что-нибудь для этого делала. Она села в поезд, и поезд как-то сразу изменился. Она оказалась на причале, и причал вдруг стал совсем другим.

Накрапывал дождь. Овчарка, пройдя по пустой палубе, юркнула в каюту. Кают было две — из верхней можно попасть в нижнюю, спустившись по узкой железной лестнице. Верхней по мере сил попытались придать цивильный вид: постелили на пол потертый коврик, поставили столик со стаканами. Дождь колотил по большим окнам верхней каюты. Нижняя была гораздо грязней, сумрачней, зато больше верхней, здесь имелись изодранные диванчики из кожзаменителя, на которых пассажиры при желании могли немного вздремнуть.

Сначала Овчарка сидела рядом с Вассой на деревянной лавке в верхней каюте. Напротив них разместились отец Панкратий с паломницей. Еще на полу в углу сидела Груша, щелкая кнопками мобильного телефона. А на стуле с ней рядом — женщина с вытравленными длинными волосами, которая снимала на камеру из окна. Остальные спустились вниз.

Отец Панкратий рассказывал паломнице, мрачной женщине с низко надвинутым на глаза платком, о том, как недавно покосился купол главного собора (это произошло сразу после того, как какой-то депутат, расчищая себе место под дачу, вырубил на берегу четыреста танцующих березок), и о том, как все возмущались поступком этого депутата.

«Дачку в таком красивом месте — губа не дура», — подумала Овчарка.

Еще отец Панкратий говорил, что на берегу бухты должны были установить новый поклонный резной крест, который в монастыре делали целых полгода, а те, кто должен был ставить, запили, и крест так и мокнет по сию пору под дождем. А споили работяг, как говорят, эти безбожницы. Нарочно.

Глаза отца Панкратия горели праведным гневом. Просто инквизитор какой-то, который еретиков поносит. Его спутница никак не реагировала на эти обличительные речи.

«Такой красивый, а тараканы в голове, — подумала Овчарка, — он явно считает себя призванным Богом на борьбу с лесбиянками острова».

Она минут на двадцать спустилась вниз, полежала на диванчике, но заснуть не получилось.

Море разгулялось, и зеленые волны захлестывали иллюминаторы нижней каюты. Овчарка поднялась наверх. Никто из спавших внизу не проснулся. Овчарка неприязненно поглядела на своего отца, который спал с широко открытым ртом. Поколотить спящего она считала ниже своего достоинства. Поднявшись наверх, она увидела, что Васса роется в своей сумке.