Убийца лучшего друга - [5]

— Не слышали ли вы какого-нибудь другого шума, когда были в коридоре? Только крик?

— Да, только это. Я думал, что это был один из их споров, и собирался сказать, чтобы вели себя потише, но все прекратилось прежде, чем я успел открыть свою дверь.

— Споров?

— Да, между мистером Грубером и мистером Перкинсом. Они имели привычку спорить, как только сойдутся, кричали друг на друга, — в общем, сущий обезьянник. Другие жильцы всегда выражали недовольство. Они спорили иногда поздно ночью. Жильцы, конечно же, вскакивали и звонили мне с жалобами.

— О чем же они спорили?

Управляющий пожал полными плечами:

— Кто знает? Называли какие-то имена. Людей. Писателей. Оба они считали себя великими писателями или чем-то в этом роде.

— Может, они дрались, грозили друг другу? Например, не угрожал ли один из них убить другого?

— Нет, они только кричали и обзывали друг друга. Тупица, невежда и тому подобные выражения… Но на самом деле, они, я думаю, любили друг друга. Во всяком случае, всегда были вместе. Им просто нравилось спорить, только и всего. Знаете, как это принято у студентов. У меня здесь прежде снимали комнаты ребята из колледжа, и они были точно такими же. Все любят спорить. Конечно, ничего подобного раньше здесь не случалось.

— Что за человек был Грубер? Вы не могли бы рассказать о нем?

Управляющий какое-то время обдумывал вопрос.

— Спокойный парень, — проговорил он наконец. — За исключением тех случаев, когда находился с мистером Перкинсом. Тогда он кричал так же громко и часто, как и другие. Но обычно был спокойным. И с хорошими манерами. Это просто удивительно для современного парня. Он был всегда вежлив и всегда готов прийти на помощь, если это требовалось. Помню, как-то раз я тащил кровать на третий этаж. Мистер Грубер подошел и энергично стал помогать, так что большую часть работы сделал он.

— И, кажется, он был писателем? По крайней мере, пытался стать им?

— О, безусловно. Я почти все время слышал стук пишущей машинки. И мистер Грубер всегда носил с собой блокнот, записывал в нем что-то. Я спросил его однажды, что он туда, заносит, и он ответил, что это описания мест, подобных Проспект-парку, и людей, знакомых ему. Он говорил, что всегда хотел стать писателем, подобным какому-то парню по имени Вулф, который тоже жил в Бруклине.

— Понимаю, понимаю. — Ливайн с трудом выбрался из кресла. — Очень вам благодарен.

— Не стоит, — отмахнулся управляющий и засеменил за Ливайном к двери. — Это все, чем я мог помочь.

— Еще раз благодарю, — произнес Ливайн.

Он вышел в коридор и остановился, обдумывая ситуацию. Сзади щелкнул замок двери. Ливайн повернулся, прошел по коридору к квартире Грубера и постучал.

Как он и полагал, в квартире для наблюдения на некоторое время был оставлен полицейский. Когда тот открыл дверь, Ливайн показал ему удостоверение и сказал:

— Я веду расследование по этому делу. Мне хотелось бы еще раз осмотреть место.

Полицейский впустил его, и Ливайн стал внимательно перебирать личные вещи Грубера. Наконец на дне ящика кухонного стола он нашел пять записных книжек. Четыре были полностью исписаны четким и- аккуратным почерком, а пятая оказалась исписанной лишь наполовину. Ливайн отнес блокноты на карточный столик, отодвинул пишущую машинку, сел и начал их бегло перелистывать.

Он нашел то, что искал, в середине третьего блокнота. Описание Ларри Перкинса, сделанное человеком, только что убитым Перкинсом. Описание, или, скорее, исследование характера, занимавшее четыре страницы, начиналось с внешнего портрета и переходило к обсуждению личности Перкинса. Ливайн обратил особое внимание на последнюю часть этой записи: «Ларри не хочет писать, он хочет быть писателем, а это разные вещи. Он жаждет романтического ореола, славы и денег и думает, что добьется этого, став писателем. Вот почему он поверхностно занимался театром, живописью и всеми другими так называемыми изящными искусствами. Передо мной и Ларри стоит одна и та же преграда: ни один из нас не может сказать что-то особенное, заслуживающее внимания. Разница между нами в том, что я стараюсь найти, что сказать, а Ларри хочет выехать лишь на одной бойкости. Однажды он поймет, что потерпел поражение на этом пути. И этот день будет для него роковым».

Ливайн закрыл блокнот, взял последний, тот, что был не до конца исписан, и перелистал его. Одно слово в этом блокноте привлекло его внимание: «Нигилизм». Грубер явно ненавидел это слово и в то же время боялся его. «Нигилизм — это смерть, — было написано на одной странице. — Это вера в то, что убеждений не существует, что нет задачи, стоящей того, чтобы тратить на нее время. Может ли писатель так считать? Литература — это положительное действие. Как же можно ее использовать во имя отрицательных целей? Выражение нигилизма есть смерть. Если я не могу сказать ничего Обнадеживающего, я вообще не должен говорить».

Ливайн положил записные книжки обратно в ящик кухонного стола, поблагодарил полицейского и пошел к машине. Он надеялся, что заполнит пробелы в характеристике Перкинса с помощью записных книжек Грубера, но, по-видимому, определить личность Перкинса представлялось Груберу таким же трудным делом, как сейчас Ливайну. Он узнал многое о покойном: тот был искренним, сильно чувствующим, требовательным к себе, насколько к этому способен молодой человек, и все же Перкинс все еще оставался для него загадкой. «Бойкость», — так сказал Грубер. Но что скрывалось за этой бойкостью? Способность убить, а потом признаться? Или что-то еще?