Убийца лучшего друга - [6]

Ливайн сел в машину и направился в сторону Манхэттена.

Профессор Харви Стоунгелл находился в аудитории, когда детектив появился в Колумбийском университете, но девушка, сидевшая за столом перед кабинетом декана, сказала ему, что Стоунгелл буквально через несколько минут выйдет из аудитории и будет некоторое время свободен.

Дверь кабинета была закрыта, так что Ливайн ждал в коридоре, наблюдая за студентами, спешащими по своим делам.

Профессор появился примерно минут через пятнадцать в сопровождении двух студентов. Это был высокий и стройный человек с удлиненным лицом и густой пепельной шевелюрой. Ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. Одет он был в твидовый пиджак с кожаными вставками на локтях и широкие серые брюки.

— Профессор Стоунгелл? — спросил Ливайн.

— Да.

Ливайн представился и показал свое удостоверение.

— Мне хотелось бы поговорить с вами несколько минут.

— Пожалуйста. Только извините, я сейчас…

Стоунгелл дал книгу одному из студентов, указывая, какие разделы тот должен прочитать, и объяснил другому студенту, почему тот не получил удовлетворительной оценки за последнее задание.

Когда студенты ушли, Ливайн прошел в тесный узкий кабинет Стоунгелла и сел за стол.

— Вы по поводу моих студентов? — спросил профессор.

— Двух из них. С вашего вечернего курса. Грубер и Перкинс.

— Эти двое? Что с ними, они попали в беду?

— Боюсь, да. Перкинс признался, что убил Грубера.

Узкое лицо Стоунгелла побледнело.

— Грубер умер? Убит?

— Перкинсом. Он отдал себя в руки правосудия после случившегося. Но, буду с вами откровенен, меня тревожит один момент. Не могу этого объяснить. Вы знали обоих. Я подумал, что вы могли бы кое-что рассказать мне.

Стоунгелл закурил сигарету, предложил Ливайну, но тот отказался. Он бросил курить вскоре после того, как его стало беепокоить сердце.

— Надо немного подумать, — сказал через минуту Стоунгелл. — Грубер и Перкинс… Они оба были хорошими студентами в моей группе, возможно, даже лучшими. И были хорошими приятелями.

— Я слышал, что они дружили.

— Между ними было дружеское соревнование, — продолжал Стоунгелл. — Стоило одному начать работу, как и другой принимался за подобную, стремясь превзойти друга-соперника. Впрочем, это скорее касалось Перкинса, чем Грубера. И они всегда занимали противоположные позиции в любом вопросе и кричали друг на друга, словно заклятые враги. Но на самом деле были очень близкими людьми. Я не могу себе представить, как один из них мог убить другого.

— Был ли Грубер похож на Перкинса?

— Можно ли так сказать? Нет, они были совершенно непохожи. Старая история о том, что противоположности притягиваются. Грубер был, несомненно, более чувствительным и искренним. Я не хочу этим сказать, что Перкинс был совершенно бесчувственным и неискренним. Перкинсу свойственны чувствительность и искренность, но они были почти исключительно направлены на него самого. Все соотносил с собой, со своими чувствами и желаниями. Грубер был гораздо шире, его чувствительность была обращена к внешнему миру, к чувствам других людей. Все это можно проследить по их произведениям. Сила Грубера заключалась в глубокой мотивации образов, в тонком изображении взаимоотношений между персонажами. Перкинс отличался бойкостью в создании и развитии динамических сюжетов. Но его характерам не хватало глубины. В действительности, его ничто не интересовало, кроме самого себя.

— Судя по всему, он не из тех парней, кто спешит сознаться в совершенном убийстве.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Да, Это на него не похоже. Не думаю, что Перкинс способен испытывать угрызения совести. Скорее, он из тех, кто считает, что преступник лишь тот, кто пойман.

— Однако не мы поймали его. Он сам пришел к нам.

Ливайн рассматривал названия книг на полке позади Стоунгелла.

— А что вы можете сказать об их психическом состоянии в последние дни? — спросил он. — В общих чертах, конечно. Были они счастливы или несчастливы, раздражительны или довольны?

— Думаю, оба они были немного подавлены, — сказал Стоуйгелл. — Хотя по разным причинам. Оба вернулись из армии менее года назад и приехали в Нью-Йорк, чтобы попытаться стать писателями. Груберу трудно давался сюжет. Мы говорили об этом несколько раз.

— А Перкинс?

— Подобные проблемы его особенно не волновали. Он, как я уже говорил, писал довольно ловко и искусно, но все это было поверхностно. Думаю, они действительно могли ссориться. Перкинс видел, что у Грубера были сила и искренность, которых недоставало ему, а Грубер считал, что Перкинс свободен от исканий и сомнений, так сильно мешающих ему, Груберу.

В прошлом месяце они говорили о том, что бросят колледж, вернутся домой и забудут обо всех этих вещах. Но никто из них не сделал этого, по крайней мере до сих пор. Грубер не мог, потому что желание писать было слишком сильно в нем, Перкинс, потому что очень хотел стать знаменитым писателем.

— Год может показаться прекрасным мгновением, когда получаешь все, к чему стремишься, — заметил Ливайн.

Стоунгелл улыбнулся.

— Когда вы молоды, — сказал он, — год может показаться вечностью. Терпение — атрибут старости.

— Полагаю, вы правы. Что вы можете сказать о подругах или других людях, которые знали их?