Убийца - [15]

Когда он вошел в комнату для допросов, он не увидел привычной бригады. За столом сидел человек в прокурорском кителе, на груди у него подвешены были две медали. На вид он был молодой и бодрый, даже бойкий. Задорные глаза его смотрели весело, едва ли не улыбчиво. Он представился: Гусев, старший следователь прокуратуры. Поздоровался и указал Евгению Романовичу на стул.

Владимир Никитович Гусев смотрел своими задорными глазами на Евгения Романовича, а тот своими блестящими от голода глазами смотрел на него. Так они сидели минуту. Владимир Никитович Гусев смотрел изучающе, хотя и скрывал это за выражением приветливого, чуть ли не радостного откровения. Евгений Романович смотрел с надеждой и подозрением, и не скрывал своего чувства.

Лет двадцать с небольшим тому назад шестнадцатилетний Володька Гусев приехал осенью из деревни в гости к родственникам, живущим в Калуге, а у него в доме осталось три брата и две сестры, все младше его, и мать, отца не было, замерз зимой на дороге, по пьянке упав с саней да так и не проснувшись навек, а сам он, старший, уже успел хлебнуть, что такое значит заработать своим горбом трудодни, на которые выдается тебе шиш с маслом, но если не заработать, то как раз и угодишь в тюрягу на казенные харчи, в неволю, и не дотянешь до армии, откуда можно выйти полноправным человеком — с паспортом! — из тюряги же выйти можно с другим документом, с волчьим билетом, или не выйти вовсе, потопав по кривой дорожке, на которой подомнут тебя «законные» люди, блатные, и ты будешь вкалывать за них, и на них, но это бы еще не страшно — вкалывать, доходягой ты бы от этого не стал, широкая кость, трудовая, все лакомые куски отберут, да и всю еду отберут у тебя, и не пикнешь, и с голодухи дойдешь, то есть превратишься в доходягу, отдашь концы; приехал в Калугу на недельку, посмотреть, может, на зиму в какую артель записаться, и если заработок приличный, тогда заплатить налог, откупиться от колхоза, или зацепиться в каком-нибудь училище, это уже из области мечтаний и сновидений, и заметил, как родня городская, мягко говоря, немножечко погрустнела, заснула, как рыба на воздухе, при его бодром и радостном появлении. Тут как раз брат двоюродный, погодок, пошел в милицию и вернулся с новеньким паспортом, гражданин СССР, куда хочу туда лечу, а ты попробуй-ка, а? — туда же тебя опять, в тюрягу, за самовольство, за нарушение паспортного режима, ты третьего сорта, раб, ничтожество, и братец этот ненавистный, который слово мякина из книжки единственно знает, и слово лошадь и запрягать, и пахать для него пустое слово, звук, ничего кроме звука, ни кожей, ни мышцами не чувствует эти слова, — уходит утром с портфельчиком в школу, днем возвращается и произносит с небрежным самодовольством: арккосинус; бикарбонат натрия; в основу принципа работы электродвигателя положен закон Фарадея!.. Володька Гусев, живя неделю у родственничков драгоценных, все же не выгнали, постелили на диване в проходной комнате — он каждым нервом своим ощущал, как им мерещится при взгляде на него ряд из пяти протянутых рук, и они напуганы, им портят настроение просящие, как им мерещится, детские руки — на всю оставшуюся жизнь нахлебался того добра, каким наделяет Господь всех третьесортных и приниженных, добра, состоящего из унизительного сомнения в каждом жесте своем, слове, мычании, кашле, да, кажется, в том, что ты просто занимаешь кусок пространства, соответствующий форме твоего тела, дышишь, живешь, одним словом. Он столько много сомневался в себе в тот приезд в Калугу к родственникам, и молчаливой и бестелесной тенью покорно сносил амбиции все знающего и ни в чем не ошибающегося — никогда — братца, что когда вырос и встал на твердые ноги, по лимиту перебрался в столицу, закончил училище, получил жилплощадь, постоянную прописку, словом, стал человеком, — с тех пор он постановил себе никогда в себе не сомневаться — никогда — идти вперед бодро, с напором, затаенно, скрытно, как разведчик идет в окружении врагов, внешне радостно и легко, и стремительно, а внутри — стремительно, но с полной серьезностью и несмущаемым упорством.

Он приветливо посмотрел на Евгения Романовича и сказал мягко, сочувственно:

— Мне доложили, что вы девять дней не принимаете пищу. Зачем вы так, Евгений Романович? Здоровью можно навредить. — Он тихо и по-доброму рассмеялся. — Вот так оно; а вы думали, никто ничего не догадывается... Мы всё обо всех знаем. Всё... Но дело не в этом. Надо начинать есть, Евгений Романович. Потихонечку, не сразу... Но начинать. Хорошо? Нам с вами вместе теперь работать. Оперативную группу я отстранил, больше вы их не увидите. На этот счет можете быть спокойны. Я сам доведу расследование до конца. И смешно было вас заставлять, чтобы вы дали свидетельские показания. Это у них непростительный брак в работе, поверьте, он им дорого обойдется. Рассадин... так зовут главного убийцу — хлюпик, шкет настоящий... Мы установили, что несчастную вашу знакомую... да, да — ее вначале изнасиловали, а потом задушили. Удары, повреждения головы, лица — ясно, для отвода глаз: ее задушили, и уже мертвую изуродовали. Но такой шкет, как Рассадин, не мог в одиночку изнасиловать живую женщину. Он во всем сознался. Вы следите за ходом моей мысли? Водички не хотите напиться, промочить горло? воду вы пьете... Мы всё знаем. Евгений Романович, выходит, вы помогали ему, без помощника, ясно, он ноль без палочки. Хха-ха, в прямом смысле — извините, без палочки... Стоп. Спокойно, не нервничайте. Дать воды?..