Убить в себе жалость - [23]

— Я понимаю вас, Валентина Петровна, — посочувствовал Сергей. На миг показалось, что его сострадание неуместно. Даже едва заметно пожал плечами, отвечая на собственные мысли.

— Да, да, спасибо…

Хозяйка скрылась на кухне, Сергей предположил: для того, чтобы выпить очередную рюмку. Валентина уже была заметно пьяна, часто и необязательно облизывала ярко красные губы.

Вернулась она через минуту, хрустя конфетой, и возобновила разговор:

— Я проклинала не только Бога, а еще и своего отца-алкоголика, мне казалось, что это он виновен в том, что Илья родился инвалидом. Отец пил по-страшному, бил маму, и мне доставалось, когда я вступалась за нее. Я молчала на вопросы учителей, почему постоянно хожу в школу с синяками, — не говорить же, что меня бьет собственный отец. К тому же я начала рано курить — я была самой толстой в классе, думала, что поможет, — и учителя, воротя нос от моей прокуренной одежды, в конце концов махнули на меня рукой. Хотя, по идее, должны были «бороться» за меня. И наверное, в классе восьмом или седьмом, сейчас точно не помню, я решила, что стану работать в милиции, защищать и мать, и себя. Мать, конечно, в первую очередь. Нет, наверное, такое решение пришло ко мне раньше, классе в пятом. Это мой любящий папаша подвигнул меня к такому решению. Пока я не получила юридического образования, так и называла его пренебрежительно: папаша. Потом злость и обида на него как-то сами собой прошли, может быть, оттого, что я стала взрослой, а мой отец — старым. Он уже давно стал пить меньше, но голова его совсем перестала соображать. Когда у меня родился Илья, отец уже начал мочиться под себя. Если раньше он требовал водку у матери, то после просто канючил и надоедал еще больше. Так доставал своим нытьем и запахом, который исходил от него, что мать выставляла перед ним бутылку: «На, пей! Чтоб ты захлебнулся!» — обычные разговоры, к которым я привыкла.

После рождения Ильи наша семья пребывала в подавленном настроении. Я начала жалеть, что выучилась на юриста, мне бы больше подошли курсы профессиональных убийц. Отец пьяно орал на меня: «Нагуляла урода!» Во время его выступлений я подходила к нему вплотную, хватала за шиворот, кричала матери, чтобы та принесла веревку. Отец совсем спился, был слабым, не мог сопротивляться мне. Его настроение резко менялось, он плакал, просил, чтобы его не вешали, представляешь? Мне бы на ум не пришло повесить его. Я связывала его по рукам и ногам и оставляла в таком состоянии, пока он окончательно не протрезвеет.

Когда Илье исполнилось семь лет, отец умер. К тому времени у меня уже была собственная квартира, мать сошлась с одиноким соседом по даче, которого я почти не знала, лет на десять старше ее. Отчим никогда мне не нравился, за глаза я называла его язвенником-трезвенником. Наверное, потому, что привыкла к пьяным оргиям, устоявшемуся перегару в квартире. Одним словом, чего-то недоставало, складывалось такое ощущение, что чего-то жизненно важного. В квартире отчима все было по-другому: чистота и порядок, какой-то стерильный воздух, навевающий мысли о реанимационной палате, три пары домашних тапочек (одна — для меня), которые мы носили время от времени, предпочитая ходить в квартире босиком или в носках. Наконец, как я уже говорила, трезвая физиономия отчима, похожая на мордочку хорька. И мой дом в один миг перестал быть моим родным. Даже мать показалась мне неродной. Она стала разговаривать каким-то противоестественным голосом, в котором слышались заискивающие ноты, она буквально обхаживала мужа, и я правильно поняла, что она долго не выдержит. И точно: через год культурный и обходительный хорек исчез из дома, который вмиг стал снова моим. В нем все еще царила стерильность и хотелось отпросить на денек-другой отца с того света, чтобы тот привел все в норму. Глупо, конечно, это все, смешно, но такие мысли были, не скрою.

Потом мать вышла замуж в третий раз, поменяла нашу двухкомнатную и однокомнатную квартиру нового мужа на трехкомнатную. Когда мать умерла, отчим пришел ко мне, чтобы выяснить, как мы будем делить квартиру: мне полагалась равная с отчимом доля. Он что-то говорил о том, что обмен произошел при совместном браке и тому подобное. Я отказалась от наследства в его пользу, хотя в наше время так почти никто не поступает, и мы с ним с тех пор не виделись.

Илья часто спрашивал, почему больше не приходит бабушка, вначале я отвечала, что она уехала, потом сказала ему правду. Господи, эта правда стоила мне дорого. Я ответила на столько вопросов мальчика, что сама заблудилась в своих объяснениях, и лучше бы мне этого не делать. Не знаю, насколько правильно понял меня Илья, но однажды раз и навсегда успокоился и не стал больше задавать вопросов. Я поняла, что для него бабушка действительно умерла. Не знаю, как он усвоил это, но мне больно было думать — в основном за него, а не за себя. Главное заключалось в том, что он справился с этой сложнейшей для него задачей. Он учился жить; порой мне казалось, что он сумеет преодолеть недуг, — то были бредовые мысли. Однако Илья все чаще заставлял меня задумываться над тем, что однажды болезнь отступит; она оставит его внешность прежней, но мысли его станут ясные.