Убить двух птиц и отрубиться - [26]

Не писать книгу? Нет, это было невозможно. Книга писала сама себя.

XII

Ни одно живое существо не бывает так довольно собой, как писатель, только что закончивший часть книги. После того, как я полночи побеждал одну за другой белые страницы, у меня в душе все пело. Мою радость омрачало только одно: мне не с кем ею поделиться. Честно говоря, у меня никогда не было много друзей в этом городе. Причины этого: и мое многолетнее жестокое пьянство, и мои многолетние усилия (многолетние усилия — значит отсутствие усилий) избежать рецидивов этой неконтролируемой формы жизни. Ну и, наверное, дело было просто в том, что я — человек не очень общительный. Если бы вы со мной познакомились, то вряд ли бы так решили, но на самом деле так оно и есть. И потому понадобилось совсем немного времени, чтобы две такие нестандартные личности, как Клайд и Фокс, стали мне близки. Они были всего лишь дорожными рабочими, латающими рытвины на дороге моей жизни. Но, надо сказать, эта работа у них пошла на славу.

Имелись, конечно, и кое-какие другие знакомые, которым можно было позвонить, но мне почему-то не хотелось. Они вряд ли сумели бы оценить, что это такое — когда писатель прорывает многолетний зажим. Они бы даже не поняли, что значит для страдающего духовным запором наконец облегчиться. Да и с Клайд я бы не стал сейчас пить шампанское — мне все время вспоминались ее холодные слова по поводу моей книги. Она, чего доброго, могла бы благословить новый проект, обрушив бутылку шампанского автору на голову. А Фокс, к сожалению, был пока что не в состоянии что-либо праздновать.

Книга была еще, конечно, очень далека от завершения и пестрела грамматическими ошибками — особенно из-за моей привычки заканчивать предложения предлогами. Но, перечитав манускрипт, я решил ничего не исправлять, а предоставить эту работу редактору. Моя задача, думал я, не только сюжет, кинематографичность, развитие характеров, темп, развязка и так далее. Главное — это чтобы книга как можно точнее следовала реальной жизни. Или предрекала то, что должно произойти. Я, например, горел желанием написать постельную сцену с участием Клайд и рассказчика, но никак не мог решить, что делать: подождать, когда эта сцена разыграется в реальности или же вообразить ее себе — и пусть тогда жизнь подражает искусству. Постельная сцена была мне нужна вовсе не потому, что она обязательна в кино. Мне нужна была сцена — или, еще лучше, сцены, — которых нет и не будет нигде, кроме моей книги и настоящей жизни. А настоящей, без скидок, жизнью из всех, кого я знал, жили только двое. И один из них сейчас сидел в кутузке, а другая не хотела, чтобы я писал книгу.

Когда я пил вторую за это утро чашку кофе, ко мне вернулось желание секса с Клайд Потс. Ее образ явился без спроса и вызвал весьма ощутимую физиологическую реакцию. Короче говоря, я возбудился. При этом я совершенно не старался вообразить себе Клайд, она сама пришла — непрошенная, но желанная. На этот раз мне уже было все равно — жизнь подражает искусству или искусство жизни. Я хотел видеть ее в своей постели. Я хотел видеть ее в своей книге. Я хотел ее.

Я поймал себя на том, что пытаюсь представить ее запах. И ее вкус. И вот интересно — девушка, которая так ловко управляется с жизнью, она так же ловка в постели? И очень интересно, какого цвета волосы у нее на лобке — такие же светлые, как на ее чудесной головке? Может быть, она их там красит? Я, помню, где-то читал, что Мэрилин Монро так делала. Далее я стал решать вопрос: превышают ли мои способности в описании сексуальных сцен мои способности любовника, или же наоборот? Выдержит ли то атомное притяжение, которое я ясно чувствовал между собой и Клайд, лабораторную проверку? И не опасно ли будет выдумывать эротическую сцену? Может быть, когда у нас дойдет до дела, эта воображаемая сцена все изменит: придаст ненужную окраску, будет отвлекать или, наоборот, увеличит наслаждение? Кончу ли я книгу раньше, чем кончим, наконец, мы с Клайд? Никто не знал ответа — кроме времени и старенькой пишущей машинки.

Утро шло своим чередом, и после пары чашек кофе я удалился в ванную, чтобы удовлетворить себя собственноручно. Раньше, когда я это проделывал, мое воображение толклось вокруг шведского стола с богатым выбором сладострастных образов. Я черпал их из личного опыта, из порнофильмов, из эротических снов и тому подобного. Эротические объекты составлялись по частям из многих женщин — как реальных, так и воображаемых. Теперь все образы, воспламенявшие мой мозг, состояли из одной только Клайд. Это было жгучее, потрясающее чувство — словно я стал моногамен, если только это слово подходит к фантазиям онаниста.

Не успел я выйти из ванной, как запищал домофон, извещая меня о посетителе. А секунд через пятнадцать я увидел, кто это был: объект моих желаний собственной персоной. Слава богу, что я освободил своих заложников, — подумал я при виде Клайд, — иначе мне, пожалуй, было бы не сдержаться. Сказать, что я был удивлен, увидев ее так рано — это, значит, ничего не сказать. Сказать, что она выглядела потрясающе — тоже, значит, ничего не сказать.