У ворот Северина - [102]

28

Прошло несколько дней. Полковник Предойю назначил Гане время, когда тот должен прийти к нему с рапортом о боевой готовности роты. Младший лейтенант явился утром, сразу после подъема, точно к указанному времени. Но прошло десять, пятнадцать минут, а полковника все не было. Для такого пунктуального человека, как Предойю, это было довольно странно. В ожидании начальства Ганя мерил шагами кабинет и пытался себе представить, что могло так задержать полковника. Он подошел к окну. По дороге тащились запряженные волами телеги, рядом с ними, помахивая кнутами, шли крестьяне.

Во дворе казармы перед самым окном несколько солдат, изнуренных духотой жаркого августовского утра, таскали ведрами воду и поливали цветы, росшие по бокам дорожки, усыпанной мелкой речной галькой. Старые солдаты последнего призыва двигались медленно, молча, не глядя один на другого. «Вот для чего держат этих несчастных в армии, — размышлял Ганя. — Для того, чтобы поливать цветы в полку!.. Скольких война оторвала от дела! И ради чего?»

Отворилась дверь, и вошел полковник Предойю. Лицо его было усталым, бледным, волосы растрепались, взор потух. За два дня он постарел на десять лет.

— Здравия желаю, господин полковник! — Виктор стал по стойке «смирно».

— Здравствуй, Ганя, — ответил Предойю вяло, равнодушно и, подойдя к столу, с отвращением бросил на него папку, которую держал под мышкой. — Что ты тут делаешь?

— Прибыл по вашему приказанию, господин полковник!..

— Ты знаешь, зачем я тебя вызвал?

— Нет, господин полковник.

— Вот почитай, ты поймешь, что нас ожидает…

Предойю вытащил из папки лист бумаги и протянул младшему лейтенанту. Ганя взял бумагу и заскользил глазами по напечатанному тексту.

— Насколько я понял, началось наступление советских войск в районе Молдовы. Корпус требует, чтобы мы послали туда еще один маршевый батальон…

— Представляешь?! — глаза полковника сердито блеснули. — Откуда мы возьмем людей? Сделаем из глины, дунем, чтобы ожили, как это сделал господь бог? Ну скажи на милость, откуда?

Ганя еще раз пробежал глазами телефонограмму, адресованную командиру полка, и молча положил ее на стол.

— Ну что ты думаешь? Неужели в корпусе не знают, какое у нас положение?

— Думаю, господин полковник, что они очень хорошо его знают, — ответил Ганя, почтительно вытягиваясь перед начальником.

— Ты говоришь о нашем численном составе? — раздраженно уточнил Предойю.

— Я имею в виду другое. Положение на фронте.

— То есть? — сузил глаза Предойю.

— Фронт разваливается, господин полковник, — сказал Ганя, продолжая стоять навытяжку перед Предойю. — Это осознают и те, кто дал телефонограмму. Но они исполняют приказ, который получили сами, и в такой же интерпретации передают его нам, как говорится, «на исполнение». Вышестоящее начальство требует сейчас от наших солдат фанатического героизма. Но какой моральный источник должен питать этот героизм, никто сказать не может. Потому что каждый солдат, каждый гражданин спрашивает себя: за что мы воюем? Какова цель нечеловеческих усилий, которые стоили многих жизней? Никогда, господин полковник, наш народ не зарился на чужие земли. Об этом говорит история. Мы всегда только защищались…

— Мы и сейчас защищаемся, — перебил Предойю, но как-то не очень уверенно. — Разве нет?

— Но мы начали военные действия не с обороны, — не сдавался Ганя, глядя прямо в глаза Предойю. — Мы первыми напали, господин полковник, вы это хорошо знаете. А сейчас мы потому и защищаемся. Яснее ясного!.. Не народ начал войну, а фашисты, буржуазия, Антонеску. Не народ виноват в преступных махинациях, от последствий которых он страдает, а выразитель интересов буржуазии — сам маршал!

Предойю был ошеломлен; он ужаснулся тому, что услышал, и, испуганно покосившись на дверь, строго сказал своему подчиненному:

— Послушай, Ганя, мне не нравятся твои рассуждения! Честное слово, не нравятся. Да я и не обязан их выслушивать. Я тебе уже говорил: ты можешь очень просто загреметь под суд военного трибунала…

— Все зависит от того, кто будет меня обвинять, господин полковник, — твердо возразил Ганя, не теряя присутствия духа. — Во всяком случае, вы не стали бы выступать как свидетель обвинения. Вы разделяете мои взгляды и…

— Я?! — захлебнулся от возмущения Предойю. — Ты в своем уме, парень? — полковник нервно закурил.

— Мне всегда хотелось быть с вами откровенным, — спокойно продолжал младший лейтенант. — Я твердо уверен, господин полковник, что в глубине души вы считаете меня правым и, споря с собственным «я», не можете не прийти к тому же выводу.

— Вот что, Ганя, — заговорил все так же нервно Предойю, выдохнув дым и отгоняя его ладонью. — Я отношусь к тебе с симпатией, потому что ты умный, цельный человек, но я не позволю тебе искажать мои мысли, понимаешь?

— Не сердитесь, господин полковник, но речь идет не об искажении. Моя догадка основана на анализе жизни и людей, на серьезных наблюдениях… И разве только я или только вы так думаете? Уверен, сегодня из каждых десяти человек девять приходят к такому же выводу, советуются со своим собственным «я», боясь выдать себя в разговоре с другими. Девять из десяти поняли: наш народ не может больше мириться с тем, что происходит. А мы, господин полковник, простите за резкость, мы отдаем себе отчет в том, какая трагедия разыгрывается в стране, но довольствуемся ролью сторонних наблюдателей, и только.