У шоссейной дороги - [2]

Марина — прирожденная художница. Рисует легко и, я бы сказал, здорово, хотя нигде этому искусству не обучалась. У нее дар: не отрываясь, экспромтом она может изобразить на бумаге сцену из «Героя нашего времени», «Василия Теркина» или из «Мертвых душ». Изящные строгие линии. Вот появляется и смотрит на тебя живое выразительное лицо, второе, третье. Княжна Мэри, Печорин… Я легко их узнаю. Они в движении, говорят, жестикулируют. Откуда она это берет? А твердость, уверенные движения руки? У нее — талант.

Марина никогда не разлучается с карандашом и блокнотом. В тот день во время прогулки она нарисовала меня сидящим на камне. В разные стороны от валуна разбегаются дороги Я глубоко задумался: каким путем идти по жизни? «Пойдешь направо…»

— Смотри не ошибись! — словно говорила она.

Я ошибся, сделал в жизни неверный шаг…

…И вот я возвращаюсь не из дальних странствий, а, к сожалению, из… заключения.

…Я еду в чистеньком плацкартном вагоне. Сидя среди незнакомых людей, искоса поглядываю на себя в зеркало: на бледных щеках пробивается жесткая щетина. Под глазами синева. На мне хорошо отутюженный, вполне приличный, хотя и потертый костюм. Посматривая в окно на бегущие навстречу весенние поля, леса и взгорья, думаю об устройстве на работу. Чем заняться? Агрономией? Землю я люблю. Но ведь это не все. Что-то недосмотришь, что-то прозеваешь, кто-то занизит норму высева пшеницы, смешает сорта, плохо вспашет зябь (черт возьми, тысячи дел, а у меня всего лишь два глаза). И что тогда? Нет, увольте! С людьми у меня не получится толку. Я уже сыт всяческой суетой, мне природа нужна, мудрая тишина нужна, какой-то уединенный остров. Где только найти его?

Мои желания теперь скромны и непритязательны: я хочу спокойно работать, крепко спать и носить удобную обувь. Разве плохо? Разве есть в этом что-то предосудительное? Я очень устал.

…В последние годы моя жизнь была до краев наполнена неожиданными событиями. И мне смутно верится, что я на своих плечах перенес такой, казалось бы, непосильный груз. И минувшее кажется сном. А между тем то была живая жизнь.

Окончив сельскохозяйственный институт, я с дипломом в руках вышел на затененную высокими тополями улицу, остановился и долго изумленно смотрел на темно-синие корочки (только и всего, за пять-то лет?). Как будто мне должны были дать нечто особенное. Я чувствовал себя опустошенным. Ведь после пяти лет напряженной жизни вдруг освободился от большой тяжести. Однако, кроме усталости, в душе ничего не было. Я просто не знал куда себя девать. Раньше, еще совсем недавно, были учеба, работа в воскресные дни и постоянная забота о пропитании и одежде (хотя мне и помогал отец), мечты о будущем — все давило на нервы, как огромная пружина, вызывая прилив новых сил, подзадоривало: хотелось горы свернуть, ринуться в бой… В институте я никогда не знал покоя, не хотел его: меня занимали и увлекали научные кружки, литературные диспуты, сцена… И вот, очутившись за порогом института, я почувствовал странную, острую неудовлетворенность. К счастью, это длилось недолго. Меня как «наиболее способного и активного» направили работать директором учебного хозяйства института. Учхоз находился у соснового бора на берегу реки, в дачной местности.

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Какому шведу? Какой город? Какой сосед? Я понятия не имел. Но мне нравились эти строки, и я частенько твердил их в минуты благих помыслов.

В учхозе я начал вводить новшества, увлекся опытными работами. Передо мной, я полагал, открывались двери в мир науки, двери, о которых бредил еще за школьной партой. И «забил фонтан»… Жизнь казалась большим праздником. Я был счастлив, доволен судьбой и очень самоуверен. Голова кружилась в предчувствии успехов. Марине написал, что все идет по намеченному нами плану.

А вскоре случилось это, и я оказался выбитым из седла…

Накануне вечером ездил в город, доставал трубы для новой теплицы, как водится, обмыл их. Рано утром следовало отправить студентов на практику. Было прохладно. Шумливые девушки и ребята забрались в кузов машины и в ожидании шофера (он завтракал в столовой) поругивали учхозовские порядки. Увидев меня, они подняли гвалт:

— Иван Петрович, сколько можно ждать? Мы застыли. Дрожим…

— Давно ли был нашим парнем! И вот уже зазнался! Разговаривать не хочет.

— Персона! У него дела поважнее наших.

Это задело мое самолюбие. Я подошел к машине: «Мальчики, не волнуйтесь». Пригласил из кузова в кабину двух симпатичных девушек и с форсом, как заправский шофер, нажал на стартер… А около леса, на крутом повороте, шутя, дурачась (мол, я такой же, как вы, студент), обнял девушку, потерял управление, и машина, будто испуганная лошадь, шарахнулась в сторону, перевернулась. За какие-то две минуты мои светлые мечты превратились в прах…

Очнулся я на больничной койке. Рядом лежали и стонали жертвы — студенты с забинтованными руками и ногами. К счастью, никто не погиб. Врачи обнаружили у меня перелом двух ребер и рану на голове. Я жалел, что остался жив.

Меня вылечили, а потом судили: получил год исправительно-трудовой колонии. В изоляции я пытался понять те стороны жизни, которые не в ладах были с моими взглядами на отдельные вещи и поступки людей. Я очень остро осознавал свою оторванность от большого, прекрасного (да-да, прекрасного!) и очень беспокойного мира. Он когда-то принадлежал мне и приносил много радостных минут. Может быть, погоня за этими радостными минутами и завела меня в колонию: слишком легко я скользил по жизни. За легкомыслие тоже расплачиваются.