У самых брянских лесов - [19]
Барин вскинул голову и стоял не двигаясь.
И тут своим густым басом загудел Рыкалушка:
— Пошто, барин, так мы тобою шибко ужаты, куды ни сунься, все твое да твое? А нашу земельку воробей шагами промеряет. Вот как мы маемся! — гудел Рыкалушка. — И посколь от царя свобода вышла, надо бы и тебе, барин, потесниться. Земельку надобно перемерить! По справедливости — всем поровну. Не так ли, мужики?
— Потеснить! Потеснить барина! — все разом заговорили мужики. — По справедливости надобно!
— Это что ж? Бунт? — вскрикнул барин и растопырил руки, будто схватить кого намеревался.
— Да понимай как знаешь! — распалясь, мощно гудел Рыкалушка. — А подобру в согласие не придем, пеняй, барин, на себя. Вот так-то!
— Э, да чего там! Круши, мужики! — выкрикивал Потап. — Сымай его с вышки!
— Братцы! Братцы! Пожар! Баня горит!
На минуту все смолкло. Густой сизый дым окутал подворье. В толпе поднялось смятенье. Тем временем барин с управителем скрылись в усадьбе. Вся сходка потянулась к пожарищу.
Но горела не баня, а добротный, до отказа набитый табаком деревянный сарай.
Вырывавшийся из сарая черный едкий дым устремлялся ввысь громадными клубами. Мало-помалу огненные языки начали прохватываться сквозь стены сарая.
Скоро словно исполинский костер полыхал в вечерних сумерках. Сгрудившийся вокруг сарая народ стоял в полном безмолвии.
Вдруг и по другую сторону болота, осветив небо, заполыхало в усадьбе барина Костюченко. И хоть на землю уже опустилась ночь, на дворе — хоть иголки собирай.
Шум на деревне не затихал до утра. Не занялся еще как надо рассвет, а мужики без всякого зова снова потянулись на сходку.
Первым забрался на бочку староста Панкрат:
— Посколь, мужики, я ваш вожак, говорю: остепениться надобно. Ответ, стало быть, в первую голову доведется мне держать. Не бунтуйте. Как оно еще повернется?
Только расшумелись, раскричались мужики, а тут все вдруг опять смешалось. Воробей во всю моченьку первым выкрикнул:
— Казаки! Казаки!
И, как по команде, вся сходка рассыпалась. Забились в хаты, попрятались по гумнам, по погребищам. Неуемный же народ — ребята выглядывали из-за углов хат, а самые отчаянные головы залезли на крыши и выкрикивали:
— Тут нас не взять!
На рослых конях, в лохматых шапках, на боках — сабли, в руках — увесистые ременные плетки, влетела в деревню казачья сотня.
Танцуют кони, храпят. Седоки их шпорами подбадривают.
— Геть! Геть!
Всадники врассыпную, полным галопом взяли. Из-под копыт летят комья снега, грязи, собаки из-под ворот надрываются.
Казаки понеслись во все концы деревни.
Повсюду визги, крики, плач и причитания.
Не прошло и часа, как Ермила и старосту Панкрата потянули на барский двор. А Рыкалушку под голыми, блестящими саблями, опутав веревкой руки, пять стражников погнали к приставу.
Притих народ, затаился.
Вот тебе и царская свобода!
Радость и горе по одной дорожке ходят
Не пожелал бы я даже недругу своему испытать в малолетстве разлуку со своими родителями, с родной семьей, жить на чужбине…
Но хоть и долго тянулись три года, а кончились и они.
И вот опять переступил я порог родимой хатки. Переступил — и дальше шагу не смог сделать. И в хатке тоже все замерли.
Так и осталась у меня в памяти навсегда эта картина: батяня высоко над столом держит в руке ложку с длинным черенком, видно, как и в былые времена готовый дать команду: «На жак!» Остальные — кто встал, кто сидя за столом — вглядываются в меня.
Возле печи с ухватом в руках неподвижно застыла мама. Из люльки, поблескивая глазенками, выглядывает проворный мальчонка.
Но вдруг все заговорили, зашумели, окружили меня.
Коротки бывают такие минуты! Но зато не забываются никогда.
А дальше — как встарь:
— Пошагаем, ребята, в лес землянику собирать! — уже командует Большун.
И снова сосновый, стройный бор, и дятел все тот же, пестрый, с крепким клювом, простукивает деревья в своих владениях, перекликаются иволги, хохочут сойки… Так же вдруг из густой травы невзначай вырвется тетерев. И лесные полянки все те же. И ватага все та же.
Недоставало лишь Феклы. Вместе с отцом и матерью уехала она из наших краев.
— А теперь пошли на луга, рыбешку охватывать! — не унимается Большун.
И озера Усовье и Осетрово по-прежнему дремлют, окруженные величавыми дубами, кустами ивы, калины и рябины. Ничего не изменилось здесь…
И те три года, когда приходилось с бегу черпать керосин да деготь, и дядюшка со своим усыновлением, и угрюмая деревня — все осталось далеко позади, все забывалось…
— На что и клад, коли в семье лад, — не раз говаривала бабушка Сыроежка. — Великое дело для человека — настоящая, любящая семья…
Наша семья мало-помалу начинала выдираться как бы на пригорок, к свету, к теплу. Старшие — Ваня, Вася и Паша — окончили Кокинскую двухклассную школу.
— Ну, мать, — сказал однажды батя, — не поднатужиться, что ль? Не спробуем ли которого в город поучиться направить? Аль мы хуже других?
«Поучить которого в городе» выпало на долю Васи. Кому-кому, а маме было виднее, на что горазд каждый.
И Васю определили в ремесленную школу. Быть ему мастеровым.
— Недаром же он заставлял тикать столетние часы-ходики, — говорил батя.
— Ну как, Вась, в город? — подтрунивал над ним Большун. — Поди, задаваться станешь? Городской!
