У самых брянских лесов - [18]

— Плюнь на все, Федорыч, таких порядков давно вовсе не бывает, стало быть, чтоб силком, без согласия. Не, не. Не бывает. А приедет твой батяня, он так дядюшке укажет — тошно станет…

И верно — будто почуяв неладное, на другой день вдруг явился батя. И как начал приструнивать дядюшку:

— Эх, Володя, Володя! Да я тебя со всем нутром проглочу! Сына ему отдавай! Да моя кровь неотделима от меня — как ее взять? А то: «в люди выведу», «человеком сделаю»! Да мы-то давно человеки. Погляди-ка ты на себя! Гольтепа ты этакой…

А дядюшка только молчал и хмурился.

Казаки

Зашевелился народ на деревне, заволновался. Слух прошел: царь свободу даровал.

Из хаты в хату разнес такую весть Иван Иваныч, мужичонка со слезящимися глазками, однорукий почтарь с барского двора.

Взбудоражились и мы, мальчишки. Пантюшок, хоть и мешковат был, неповоротлив, а из края в край всю деревню колобком проскакал. И, запыхавшись, шлепая толстыми губами, доложил нам:

— Все мужики на сходку двигают. Бабы на пригорок высыпали, руками всплескивают, кричат — ничего не понять.

Сережка, Сафонов первенец, смотался в соседнюю деревню Упологи и тоже принес новости:

— Народ всей деревней к барину Костюченко направляется. В руках — вилы, дубины!

Заявился с барского двора, где барином был Коленский, и Воробей.

— Ребята! Бунтуют батраки! Все, как один, отказались ехать на луга за сеном. А барин с управителем из хором не вылазят. Так и сидят на запоре, — выпалил он одним духом.

— Ну что, ребята, пошли на сходку? Что там наши мужики толкуют?

И вот сходка. Забравшись на бочку, длиннолицый мужик Ермил бабьим писклявым голосом держит речь:

— Как-никак, мужики, а народу все же легче дышать станет. Балакай на ровнях со всеми, барин ли и господин ли какой, другое ли какое сословие — все едино почитается за личность. Стало быть, это и есть свобода голоса. В думу тож, гомонят, и от мужиков посланец будет. Там тож мужицкое слово прогудит. Ну, и слух идет: стало быть, царя вот-вот долой будут скидывать. А заместо царя, толкуют, какая-то Конститация в правление вступит — жена князя Константина… Так-то, кажись, старшина гутарил…

— Эх, Ермил ты Ермил, козлиная борода! — выкрикивает могучий мужик, дядя Рыкалин. — Не жалуй-ка журавлем в поле, а лисичкой на воле. Один подвох такая свобода. Свободно слово гомони, а по сопатке получай, сколь влезет? Нет, мужики, на такой свободе далеко не уедешь! Свободу надобно силком добывать! Земельку, стало быть, надобно всем поровну разделить. Что барину — то и поселянину. А так-то что? Сколь языком ни лопочи, а он как был барином, так и остается барином. И землюшку ему вспахать на своих хребтах, и своим зерном засеять, и обмолотить, и на ветру провеять… Какая это свобода?

Страсти на сходке разгорались.

— Да, да, мужики! — шумел Аполлоныч. — Войну с япошкой тож затеяли — подавай им коней! Коров чуть ли не подчистую подобрали. А третьего дни у Тимохи за недоимку овцу последнюю со двора свели! И сына, большуна, в солдаты забрили. Поди, тож воюет. Ну ладно, япошка — враг, азият, разоритель. А что же все с одного мужика? Барин-то — как у Христа за пазухой. Все на наших плечах. И куда ни кинь — всюду клин. Какая это правда?

— Будет тут волынку тянуть! — выкрикивает Потап, кудлатый мужик в драной свитке. — Веди, Рыкалушка, на барский двор, к самому барину, к злодею горбоносому веди!

И вся сходка с шумом, говором направилась на барский двор — правду искать.

Стояло время — зима с осенью спорила. Падал редкий мокрый снежок, по небу плыли разрозненные кучковатые серые облака. Под ногами хлюпало, густой ветерок колыхал бороды у мужиков, фалды зипунов. Но в народе — весна. Впереди, в зипуне нараспашку, в заячьей ушанке, шагал дядя Рыкалушка.

Наконец — барская усадьба. Обширный двор огражден высоким дощатым забором. Повсюду надворные постройки: флигель управителя, конюшня для беговых породистых лошадей, псарня и рядом с ней — хата для батраков. Дом барина наполовину уходит в фруктовый сад. Дом большой, высокий, балкон выкрашен белой лоснящейся краской.

— Видал, как барин проживает? — зашлепал губами Пантюшок. — В уюте, в просторе и довольстве…

— Да погибель и на него выйдет, — сказал Сафонов Сережка. — Барин Костюченко, говорили, драпу дал, забоялся, как бы не порешили мужики.

Но тут из флигеля появился управитель имением.

— Добро пожаловать, господа миряне! — широко улыбаясь, сказал он.

— Эвона! Никак мужиков в господа жалует?

— К самому веди! К барину! С ним толковать будем!

И всей толпой подвалили вплотную к хоромам. Мужики друг дружкой прикрываются, переминаются с ноги на ногу.

Мальчишки залезли на яблони, на груши, как по осени скворцы, все ветки оседлали.

И вдруг все затихли — на белый балкон вышел сам барин — толстобрюхий, тяжело пыхтящий — и застыл, опершись о перила балкона.

— Чем обязан, мужики, вашему челобитью? — наконец спросил он. Дряблые щеки его передергивались, белесые ресницы трепыхались, лицо медленно багровело.

Мужики скинули шапки — засверкали лысины, зашевелил ветерок нечесаные мужицкие волосы, а у молодых — непокорные чубы.

— К твоей милости, барин, кормилец наш, — шагнув вперед, начал староста Панкрат. — Прослышали мы, господин барин, царь свободу объявил. И не будет ли от вашей милости в пользу обчества послабождения какого?