У самого Черного моря. Книга II - [33]

Гитлеровцы атаковали сверху. Четыре «мессершмитта-109» против двух ЛаГГ-3. Им удалось подкрасться незаметно, и Низовский не смог выйти из-под удара. Дав залп по идущему на него самолету, он не заметил в горячке схватки второго, нацелившегося ему в хвост. Ведь, помимо всего прочего, Низовский должен был следить и за командиром, прикрывать его.

Борисов не знал, убит или ранен ведомый. Его объятый пламенем самолет круто свалился на крыло, потом спикировал, врезался в воду почти рядом с нашими кораблями.

«Если он жив, ему помогут, — решил командир, проводив глазами шлейф черного дыма. — Сейчас главное — не дать немцам выйти в атаку на корабли».

Какие только не предусмотренные ни в каких учебниках высшего пилотажа каскады фигур не выделывала его машина! Она проваливалась вниз, когда ее, казалось, уже испепелит разящее пламя вражеских пушек. Она огрызалась огнем, кидаясь в сумасшедшие атаки то на один, то на другой истребитель врага. Немыслимая карусель в воздухе длилась до тех пор, пока не подоспела смена. Друзья Борисова с ходу ринулись в бой. Немцы не приняли его.

Звено распалось. Низовского не стало. Борисов и Холявко ходили молчаливые, с почерневшими лицами. Несколько дней командир полка Васильев не выпускал их в воздух.

— Они сейчас озверели. Дай им волю — они наломают дров. И гитлеровцев угробят, но заодно и себя… День-два подождем. Злее, но спокойнее будут.

Борисов по пятам ходил за командиром.

— Потерпи, Михаил… На твою долю фашисты останутся. Я уж позабочусь об этом.

— Невтерпеж, товарищ командир. Душа горит…

— Вот немножко поостынет, и тогда, пожалуйста, действуй. Разве я против!

Встретив в первом же новом бою «хейнкель», Борисов буквально изрешетил его. Наверное, и десятой доли очередей, сваливших гитлеровца, было бы достаточно, чтобы уничтожить любую машину. Но арифметика на войне не всегда в ладах с логикой: логика не оперирует такими сложными для нее понятиями, как человеческая душа.

Случилось это 10 августа 1942 года.

Ночь не принесла облегчения измученному городу. Едва занялся над горами рассвет, шквальный огонь зениток разбудил спящих. Со стороны гор к порту шла пятерка немецких бомбардировщиков.

Борисов и Холявко ушли в воздух, как только было получено первое сообщение наблюдателей.

— Атакуем ведущего!

Кажется все идет отлично: Борисов увидел в прицеле хвост гитлеровца и нажал на гашетку.

— Ага! Рассыпаются!

— Миша! Слева смотри! Слева! — раздался в наушниках отчаянный крик Холявко.

Борисов оглянулся. Он видел маневр ведомого: тот вцепился в левый замыкающий «хейнкель», от которого тянулись трассы к его, Борисова, машине.

Мощный взрыв сотряс воздух. «Хейнкель» начал разваливаться: видимо, Холявко угодил ему прямо в бомбоотсек. Но в воздушном бою дело решают мгновения, а Михаил слишком поздно заметил, что вражеский стрелок-радист почти в упор расстреливал его машину. По плоскостям поползли струйки черного дыма. Из мотора вырвалось пламя.

«Это что же, конец? Значит, гитлеровцы прорвутся. Одному Холявко не сдержать их», — едва мелькнула эта мысль, и сразу пришло решение. Борисов даже удивился своему спокойствию. Словно думал не о себе, а о ком-то третьем, постороннем…

Борисов шел на таран. Горящий «Лавочкин» стремительным, неотвратимым ударом срезал хвост ближайшей машине. А вслед за этим произошло то, что, может быть, бывает в одном из многих тысяч случаев самых невероятных фронтовых ситуаций.

Когда «хейнкель» камнем пошел к земле, а «Лавочкин» начал разваливаться в воздухе, каким-то нечеловеческим усилием Борисов успел направить то, что еще несколько секунд назад могло именоваться самолетом, а сейчас было грудой металла, в «хейнкель», идущий ниже. Он попал как раз по крылу с ненавистным черным крестом. И последнее, что увидел, — ослепительную вспышку, неимоверной болью пронзившую мозг.

«Салютов не будет, — сказал комдив, — салютовать будем по врагу». В день, когда погиб Борисов, летчики полка сбили девятнадцать фашистских самолетов.

Да, действительно, грудь многих и многих моих друзей украшали Золотые Звезды и ордена. И если я скажу, что это были лучшие из лучших, то скажу только полуправду. Вторая часть ее — павшие в бою, обожженные, изувеченные, не дожившие до светлой Победы.

«Лучшие из лучших» — это не абстрагированная черта характера. Они первыми шли в самое пекло.

Они принимали бой, когда им противостоял враг в десять, двадцать, пятьдесят раз превосходивший их численно.

Они не взвешивали «за» и «против», когда встречались с гитлеровцами: они атаковали, и в этом было их призвание.

Они просто не могли и не умели поступать по-иному, ибо тогда это были бы уже не они, а другие люди.

Рыцари революции — я не боюсь употребить здесь это высокое слово — не бравировали, не играли в отважных. Смысл их поступков диктовался их совестью, их долгом перед Родиной, народом.

Да, они не хотели умирать, но и не могли предоставить этого права другим, когда умереть было необходимо, чтобы добыть Победу.

Дорогие мои крылатые побратимы! Вот и состарилось наше поколение — бег времени неотвратим. А вы и сегодня — наша совесть, гордость наша и слава.