У самого Черного моря. Книга II - [31]

— Залп!

Длинные тела торпед несутся вниз к цели. Машины с ревом проходят над пляжем. Мечутся по берегу люди. Заговорили зенитки, но все перекрыл грохот взрывов в порту. Разворачиваюсь, фотографирую результаты удара. Раскалывается надвое миноносец. Осел, почти ушел под воду носом второй… Осколки барабанят по фюзеляжу. Пора уходить.

В это мгновение заговорила рация моего друга и заместителя Миши Бензоношвили:

— Я горю! Прощай, друг!..

— Мишка-а-а! Может быть, парашют? Или сядешь на воду?

— На такой высоте парашют? Что ты говоришь, дорогой! — Миша, кажется, еще находит силы шутить… — А в плен я не собираюсь!..

— Миша-а!

— Прощай!..

Вижу: он выводит пылающий самолет из строя и направляет его на огромные бензобаки.

— Мишка-а!..

Взрыв полыхнул под самое небо. Даже в самолете, несмотря на гул моторов, звук прошелся раскатом грома.

Летим, потрясенные увиденным. На наших глазах совершен подвиг. И какой подвиг!..

Может быть, этот взрыв окончательно деморализовал противника, только зенитки дали всего несколько беспорядочных залпов и смолкли совсем.

Мы повернули к родным берегам. На подходе к условленному квадрату замечаем черные точки. Много черных точек. Может быть, немцы? Нет, слава богу, свои. Сквозь плексиглас вижу встревоженное лицо Авдеева. Спрашивает:

— Почему не все машины?..

— Миша Бензоношвили погиб, — а у самого комок в горле. — Погиб…

Нельзя раскисать: я же командир. Запрашиваю экипажи:

— Доложить о потерях: Докладывают:

— Двое раненых.

Спрашиваю:

— Доведете машину?

— Да! — узнаю голос штурмана Клюшкина…

На земле выяснилось: у него выбило правый глаз. Одной рукой он держал вытекающий глаз, другой вел штурманскую прокладку…»

Что можно добавить к рассказу Ефремова? Что летчики Фокин, Рыхлов, Рукавицын и штурман Клюшкин были удостоены за эту операцию звания Героя Советского Союза (Ефремов получил это звание раньше); что, защищая торпедоносцы, наши истребители сбили «мессера» и несколько раз отгоняли «фокке-вульфов»…

Не знаю… У меня всегда стоит перед глазами подвиг Михаила. И полуослепший штурман, ведущий прокладку.

Рыжов и другие

Сколько летчиков — столько характеров. Сколько истребителей — столько индивидуальностей и «индивидуальных почерков».

Почерк Рыжова знали на всем Черноморье. И даже не по той славе, которая прочно и уверенно шла за ним от самых стен Севастополя. По самой манере вести бой. По тому удивительному упорству и мужеству, которые выделяли его из среды, мягко говоря, далеко не трусливой когорты прославленных асов.

Пожалуй, мало кому из летчиков выпало на их ратную долю столь много критических и жестоких ситуаций, сколько довелось пережить Рыжову. И воинский блеск, с которым он выходил из них, граничил подчас с немыслимой выдержкой и удивительной героикой.

Характер Ефграфа Рыжова в полной мере раскрылся во время боев на Кавказе…

Все началось с того, что Рыжов разозлился. Во-первых, он, по его словам, «прохлопал» момент, когда к нему «подобрался» «мессер». Рыжов в это мгновение был занят другим: гнался за «юнкерсом» и наверняка бы свалил его, если бы не этот проклятый «мессер». Гитлеровец, надо отдать ему должное, атаковал весьма удачно. В руку Рыжова впился осколок от снаряда, кабина оказалась поврежденной, и о преследовании «юнкерса» уже не могло быть и речи.

Рыжов в те дни, пока «зализывал рану», по определению его механика, «шипел». Ходил он мрачнее тучи и все случившееся воспринимал так же, как принял бы поражение на дуэли небезызвестный д'Артаньян.

Потому механик, выдержавший за это время не один молчаливый упрек Рыжова, заметно повеселел, когда его шеф снова лихо забрался в кабину.

— А как же рука?

— А, до свадьбы заживет. И к тому же мне нужно кое с кем свести счеты…

Стало ясно, что этому «кое-кому» придется туго. Пожар, полыхавший в душе летчика, достиг критической точки.

«Кое-кто» оказались два «мессера», украдкой пробивавшиеся на высоте шести тысяч метров к аэродрому.

Рыжов атаковал и… неудачно. «Мессеры», как по команде, провалились вниз, потом стремительно ушли на высоту в сторону солнца. Гитлеровцы думали занять позицию, дающую им преимущество важное и несомненное.

Комбинация боя мгновенно родилась в уме Рыжова. Сделав вид, что он упустил противника, летчик, идя почти параллельным курсом с «мессерами», поднял машину до семи тысяч метров и обрушился на врага в момент, когда немцы менее всего этого ожидали. Сложной фигурой высшего пилотажа немец думал выйти из-под удара, но попал под огонь и рухнул на землю. Второй поспешно скрылся.

Настроение Рыжова явно улучшилось. О результатах боя механик догадался сразу, как только летчик вылез из кабины: на лице было написано все.

— А как рука?

— Какая рука? А… — Рыжов рассмеялся. — Там было не до руки. Очень боялся упустить немца…

Возможно, это было случайное совпадение: в день, когда Рыжову за четырнадцать сбитых им гитлеровских самолетов было присвоено звание Героя Советского Союза, он был на задании.

Внизу, под крылом, бесновалось море, и было видно, как корабли, которые он сопровождал на переходе, глубоко зарывались в волну. «Трудновато приходится ребяткам», — подумал Рыжов о моряках.