У парадного подъезда - [104]

3

Передо мною ранняя подборка стихов Марии Орловой, — давно уже перешагнувшей границы юношеского периода, — написанных ею в 8—10-м классах. Ритмическая четкость нарушена; рифмы, как пуговицы на «уличной одежке», болтаются — если они вообще не «оторваны»; звукопись, мягко говоря, ненавязчива. Но стихи — звенят; их «внешняя» раскрепощенность полностью соответствует намеренью юного автора — вести абсолютно свободный, естественный, не подчиняющийся салонным правилам разговор с миром:

Плюну на походку.

Пусть висят карманы.

Волосы растрепаны —

Я теперь в лесу.

И хожу вприпрыжку,

И свищу в два пальца —

Может быть откликнется

Кто-нибудь: «Ау».

Но это не свобода ради свободы. Сердце юного поэта ответно распахнуто миру; точно так же «распахнут» и стих. Однако открытость проявляется не в бесшабашности; прежде всего — в проникновении в неповторимую суть всего живого:

БЕРЕЗЫ

Трепещут рваной кожурой

И всей душой легли на ветер.

Так робко-выставив вперед

Нагие преданные ветви.

По поводу этого четверостишия уместно будет вспомнить слова психолога 3. Новлянской, автора прекрасной книжки о детском литературном творчестве «Стихи — продолженье мое и начало…» (М., «Знание», 1982): «Человеку с развитым эстетическим отношением всегда есть что сказать о мире, о любом предмете этого мира, потому что весь мир — «его мир», всякий предмет — «говорящий». предмет, одновременно он осознает творчество как невозможность молчать и бездействовать, как побуждение к действию, высказыванию, исходящее будто бы от самого «говорящего» бытия, как требование запечатлеть в творческом акте неповторимую ценность и внутреннюю жизнь этого бытия…» И вот когда юный лирик открывает «душу живу» в каждой мельчайшей капле бытия и переживает боль мира во всех его проявлениях как свою собственную, — тут ему и «посылается» неповторимое поэтическое слово для закрепления и воплощения в нем неповторимого человеческого чувства:

При тусклой настольной лампочке

Тени такие огромные —

Тень травы в вазе выше двери.

Я села у тени травы

Как крошечный человечек;

От меня не упало тени…

Наверное, я прозрачная?

Все пропорции смещены по велению смещенной — но парадоксальным образом истинной — логики юного поэта. Тень травы — выше и величественнее отъединенного человека; он чувствует себя крошечным перед величием малой травинки и становится прозрачным для света; мир глядит сквозь прозрачную душу лирика, сквозь прозрачную структуру стиха — прямо в глаза читателю…

В нашем «частичном», лишившем себя целостности мире такой эстетический опыт представляет далеко не праздный интерес. «Устами младенца глаголет истина», — от частого употребления эта мудрость стерлась, утратила убедительность. Но ее никто не отменял. Устами юных лириков, не утративших еще цельности, целокупности мироощущения, не «усеченных» тысячами бюрократических ограничителей взрослой социальной жизни, не втянутых в литературную возню, — их устами бытие напоминает нам о понесенных нами духовных утратах. Но мы, имея уши, предпочитаем не слышать.

Если говорить более практически, то невнимание к детскому и подростковому литературному творчеству не только тормозит развитие профессиональной поэзии для детей, не только обедняет нас эстетически и — как было показано — социально, но и еще больше сужает круг потенциальных квалифицированных читателей, ибо то, что собственные литературные опыты — даже самые неудачные! — воспитывают в человеке «большого читателя», доказать более чем просто[127].

Когда смотришь на старинные полотна, гравюры, фрески, то поражает исключительная взрослость изображенного на них мира: дети здесь или вовсе отсутствуют, или абсолютно похожи на взрослых поворотом тела, выражением лица, каким-то старчески умудренным взглядом… И это — вовсе не случайно: открытие детства как совершенно особой сферы человеческого бытия совершилось сравнительно недавно. «Нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми», — писал К. И. Чуковский.

Но, открыв в ребенке — ребенка, мы тут же забыли о его внутренней глубине, о его устремленности во взрослый мир. Я вовсе не хочу сказать, что попыток прорваться сквозь обозначенный мною, круг противоречий не было; большие писатели часто, очень часто интуитивно угадывали «нижнюю границу» пробуждения творческого начала в человеке, и, быть может, точнее всего назвал ее Пастернак:

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, — а слова

Являются о третьем годе.

Зародыш творческого, поэтического, «музыкального» отношения к бытию дан всем нам изначально, — до слов, чуть ли не во младенчестве. Если этот импульс не угасает, подросшему ребенку:

…открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Именно так и именно в таком возрасте «начинают жить стихом»… Жить, а не забавляться! Понятно, что стихотворческий период у девяти десятых юных лириков завершится с приходом «взрослости», — но это, как говорили в прошлом веке, сюжет совершенно другого рассказа. И все же, пока у читающей публики не будет издания, постоянно, в сопровождении квалифицированных разборов, публикующего детское творчество, дорога в этот таинственный и духовно значимый мир будет закрыта, что не сможет не-сказаться и на состоянии поэзии для детей, и даже на уровне «взрослой» лирики, которая не получает живительного притока новых, непредсказуемых «изводов» поэтического языка.