У него ко мне был Нью-Йорк - [51]

Я же говорю дочке: «Вырастешь и будешь вспоминать, какая это была радость — идти с мамой в школу пешком по Нью-Йорку и пить красный гранатовый чай из термоса».

А память отшвыривает меня в летнюю Москву моего детства. Мне около десяти лет, и листья только зашелестели над городом, плюс двадцать два. И уже моя мама вернулась из какой-то поездки, её не было месяц, я сидела на подоконнике у бабушки и ждала её, глядя во двор.

Мама забирает меня от бабушки с дедушкой. На машине. Как я скучала по маме. И вот в кои-то веки я с ней наедине. У меня много братьев. Кто рос в многодетной семье, то знает, какая роскошь — побыть с мамой наедине. А меня плюс ко всему ещё и сажают на переднее сиденье, и вот я еду, как взрослая, и смотрю впервые в огромное лобовое стекло.

Мы мчимся в центр по улице Красноармейская, и пушистые зелёные кроны её деревьев несутся перед моим взором, образуя бегущую строку узора. Мама говорит: «Запомни, какая это была радость, летняя Москва, красивая, раскрепостившаяся после зимы, и ты едешь вперёд на машине с мамой!»

Ну, я и запомнила. Для меня это и было радостью.

Но для моей С., скорее всего, будет иначе, для неё это не будет ни особенной радостью, ни сенсацией. Для неё это будет нормой. Она пока — единственный ребёнок в семье, и всё родительское тепло замкнулось на ней.

Почти подростку

Ты — ребёнок, но подросток, перед сном приходишь обнимать нас, ещё очень нужных тебе, целуешь в щёки и лбы, говоришь: «Ну что, всё? Спокойной ночи?» И скоро этой потребности у тебя не будет.

Так пишут в книгах, об этом предупреждают психологи, я и сама помню, как мир будто бы перестал быть прежним, когда мне исполнилось тринадцать, и я на много десятилетий забыла дорогу домой, в доверчивость и теплоту. Зато открыла себе пути во всё иное.

Примерно в этом возрасте я познакомилась в школьной раздевалке с моим Д. Теперь я вижу, как он читает, сидя на соседнем сиденье в автобусе.

Моя маленькая С. Всё чаще дверь в твою комнату плотно закрыта, всё чаще наушники с какими-то упругими битами заглушают действительность, твои тинейджерские фантазийные миры и правда по-своему интереснее, чем капли дождя, скользящие вниз по стеклу ближе к ноябрю.

Ещё немного, и твоё тело поведёт тебя своей дорогой, разум вылетит за пределы привычной физиологии, вдохнёшь полной грудью, как обострятся запахи и вкусы, какими красивыми и дерзкими покажутся люди твоего возраста или капельку постарше. Взросление — полёт.

Хоть от него бывает и страшно, если взлетишь внезапно так высоко, что станут видны заснеженные вершины гор.

Хоть от него бывает и больно, если не успеть подготовить лёгкие к разрежённому воздуху, а кожу — к слишком высоким температурам возле солнца.

Хоть от него и кружится голова, потому что открыть для себя огромную свободу мира — остро и непривычно.

Я учусь стучаться в твою комнату до того, как ты меня об этом попросишь.

Границы

По-английски «границы» — boundaries, и теперь я вворачиваю это слово в английскую речь и мгновенно получаю отклик от собеседника. О-о-о, про границы люди знают много, что в Москве, что в Нью-Йорке.

Потому что границы — это наши отношения с родителями, возлюбленными, детьми, работодателями и друзьями.

Особенно коварны в этом плане любовные отношения, в принципе полные аффектов и гормональных всплесков, и детско-родительские, когда изначально границы предельно размыты, ведь мать и ребёнок так близки, почти единое целое. Но это иллюзия, и надо приучать себя к этой мысли, пока ребёнок ещё младенец. Чтобы потом не было так больно. Ребёнок — отдельное существо.

Близость не равно слияние и уж тем более поглощение.

Я — человек с очень зыбкими границами. И этот диагноз родом из настолько глубокого детства, что я даже не могу вспомнить первопричины и определяющие сюжет события. Мне кажется, я сделала первый вдох в роддоме и сразу оказалась в мире нарушенных собственных границ. Я не помню ничего другого, таковы реалии жизни в большой семье. У меня трое братьев.

Возведение границ и по сей день — самый трудный и болезненный процесс для меня, часто я терплю неудачи.

Пару месяцев назад я попросила близкого человека уговорить своего друга дать мне интервью. А близкий человек сказал «нет». Потому что он не хочет попадать в неловкое положение, если друг откажется. Я вначале по инерции обиделась, ведь мне отказываются помогать, а потом сняла обиду. Потому что границы. Потому что мой близкий человек имеет право не хотеть ставить себя, друга, меня в неловкое положение.

Мне до сих пор трудно даются эти нюансы.

А раньше я даже не осознавала, из каких волокон плетутся эти мелкие конфликты.

Недавно я вынуждена была сказать другу, что между нами пролегает граница и наша дружба не предполагает жертвенности, вечного долга и вип-проходки на все мои территории.

Внутренне я была огорчена каждую секунду того диалога, а внешне была, наверное, ледяной стервой. Мысленно я сжала зубы. Никогда раньше я так не умела, и мне было больно. Я даже не знаю, что больнее — бить саму себя по рукам и не нарушать чужие границы или рычать и защищать свои границы перед близкими людьми?