У него ко мне был Нью-Йорк - [49]

Которая не ругает, обрушивая весь мир шквалом воды об пол, а так просит о заботе и внимании. Которая устала. Которую ты не знаешь когда последний раз обнимали.

Перерасти собственное детское — верный признак окончательного взросления, так ведь? Но вот она я, мам. Девушка-дочка. Со своей сказкой, ошибками и голосом.

Так глупо это устроено. Полжизни сепарируешься, чтобы вернуться, как цветик-семицветик, сделав круг, и обнаружить в себе дочернюю pure love, а не одну только боль зависимости…

Возвращайся, сделав круг

Когда мне было девять лет, меня отправили учиться музыке в Америку. На шесть месяцев. Я жила в семье маминых близких друзей, ходила в обычную школу и по субботам посещала занятия фортепиано. Меня учил пожилой филиппинец, любитель кофе мистер Ди.

Обо мне тогда даже написали в местной газете: «Девочка из России!»

Это было по-разному. Интересно, ярко, полезно. День рождения в пиццерии «Чаки Чиз», разноцветные пуфики в классе, шаббат каждый пятничный вечер, первые в жизни шорты-велосипедки и кондиционер для волос. Я оценила брокколи и сырный попкорн в школе.

Я полюбила свою временную семью. В девяностые внезапно познакомиться с предельно иностранным миром, и сразу — по полной, с интеграцией в социум. Я выучила разговорный английский и освоила разные виды самостоятельности.

Но ещё это было очень больно.

Мне было девять лет, я не обладала ощущением времени. Я была ребёнком, и полгода растянулись в долгую череду дней, где не было ни скайпа, ни вотсапа, ни телеграма, ни фейсбук-мессенджера. Были звонки по межгороду и солёные слёзы. Я отчаянно скучала по маме всё детство, а тогда… Тогда я заскучала совсем сильно.

Задолго до психотерапии и книг об отношениях с родителями я поняла, что тогда — в моей первой Америке — у меня сгорели внутри «предохранители». Там как бы вышибло пробки, и я стала немного другим человеком.

В страну Америку я больше не хотела.

Долгие годы я пыталась спрашивать участников тех событий, почему так было нужно, зачем меня на полгода отправили в Америку, отлучив от семьи и дома.

Ответы оказались скучными и прозаическими, как всегда и бывает при выяснении обстоятельств травмы. Ну, жизнь сложилась тогда так. Кому-то — факт, одно из тысячи событий, кому-то — водораздел, определивший образ мышления ещё в детстве. Я всегда тосковала по Америке и одновременно боялась её. Я знала, что мне ещё предстоит как-то закрыть для себя этот вопрос.

А потом судьба сама зарифмовала мою взрослую жизнь с травматическим детским опытом.

Теперь моя дочка ходит в обычную американскую школу и по понедельникам посещает занятия музыкой, как я когда-то. День рождения её мы отмечали огромным пикником в парке, но та пиццерия из моего детства — «Чаки Чиз» — в двух шагах от нашего дома. Моя С. выучила английский, она его знает уже немного лучше, чем когда-то, в девять лет, я. А вот преподавательница фортепиано ей досталась ни на кого больше не похожая.

Доктор Эстер

В Нью-Йорке я сразу начала искать дочери преподавателя по фортепиано. Ещё бы я не унаследовала эту идею фикс: ребёнок из приличной семьи российского происхождения должен владеть музыкальной грамотой, как родным языком. Диплом музыкальной школы необходим, даже если он никогда не пригодится.

Мама учила меня, что знание нот развивает мозг.

Так я, ещё ничего не понявшая о городе и ведомая исключительно интуицией, открыла дверь первой попавшейся бруклинской музыкальной школы и тут же встретила Эстер Коэн.

Я спросила на ресепшн, работают ли в их заведении русскоязычные педагоги, и через несколько минут она спустилась в тесное фойе, украшенное к Рождеству.

Эстер Коэн!

Величественная и будто знакомая. Через пять минут короткого диалога выяснилось, что она переехала в Манхэттен двадцать пять лет назад, а до этого всю жизнь проработала в той самой московской музыкальной школе, которую в итоге закончила я.

Я сейчас, когда пишу эти строки, уже даже не очень удивляюсь. Нью-Йорк весь такой. Спускаешься выпить в бар и встречаешь любовь. Идёшь подавать документы на получение прав, а в окошке сидит самая колоритная дрэг-квин минувшей ночи. В случайной церкви тебе поёт учитель младших классов. Лучшая психотерапевтка города станет твоей подругой. Ну а за дверью случайного учебного заведения ты непременно встречаешь человека из своего детства.

А тогда меня это совпадение поразило. Если бы мы остались жить в Москве, моя С. запросто пошла бы учиться музыке в ту школу номер три. Если бы осталась в Москве доктор Эстер, она легко могла бы стать педагогом С., только звали бы её тогда Эстер Борисовна.

Наша доктор в итоге не столько учила С. музыке, сколько помогала ей поначалу с адаптацией: русский язык, дружественный тон, понятная интонация. Она была нам немного родственницей. Тётушкой или бабушкой. Ей было лет семьдесят, она всегда носила жемчуг и шёлковые блузки, восторгалась Хачатуряном, с удовольствием вспоминала со мной свои годы в России и наслаждалась нашим русским языком.

И не переставала поражаться тому, как странно нас соединила судьба именно четверть века спустя. Доктор Эстер настаивала на том, что ранее наша встреча случиться не могла. Для того чтобы это совпадение стало возможным, Бруклин должен был превратиться именно в тот, который выбрали для жизни мы с Д., — продвинутый, развивающийся, джентрифицированный. Тот, на который жаловалась художница по гриму на фестивале «Танцуй, Африка!». Помните, ей не нравилось, что понаехавшим белым не по душе громкие африканские барабаны в парках?