У него ко мне был Нью-Йорк - [3]

Я никогда не ощущала женской энергии такой силы. Женского голоса, громкость которого была бы выведена на максимальный уровень. Честность этой женщины была острой, как медицинская игла.

Шона была афроамериканской поэтессой. Лет тридцати пяти, примерно как я. Короткие торчащие в разные стороны дреды, ярко-голубой сарафан на тонких лямках, спокойное и умное лицо. Красивая, естественная, неистовая, она была отлично известна аудитории — когда она подошла к микрофону, её приветствовали криками, аплодисментами и радостным свистом.

И Шона начала читать свои стихи.

Это было обращение к маленькой дочери, которую она укачивала, напевая колыбельную и одновременно давая ей наставления о том, как выжить афроамериканской женщине в этом жестоком мире.

Это была душераздирающая смесь мамского воркования и языка бунта, на котором женщина в отчаянии отстаивала свои права.

В стихах она учила крохотную девочку кричать, верещать, как самая громкая сирена, если хоть какой-то мужчина прикоснётся к ней без согласия, если он нарушит её безопасность и обойдётся с ней жестоко.

Шона была так откровенна в своём гневе, так беспощадна в своих эмоциях, а стихи у неё были красивые и грубые, как крупная галька на том самом коктебельском берегу, куда меня привозила в детстве мама. Плюс голос — низкий, грудной, музыкальный.

Глаза слезились от её стихов, как от сильного ветра.

Я никогда не знала такого единения с женщинами, как на том марше, он разбудил что-то во мне. Я не осознавала, что мой путь — это не индивидуальная история, а часть системы, где каждой из нас трудно прорваться к возможности жить без страха и быть собой.

Шона была мощной, как огромная свирепая птица.

Мне понравилось тогда, что мужчина, которого я выбрала, чтобы впустить в свою жизнь, мой Д., тоже оторопел от неё. Мы после её выступления ещё долго молчали. Анализируя силу её короткого перформанса на акции, я поняла, что лирический голос, который отзывался внутри меня на её слова, ни в коем случае нельзя глушить, и я начала осмыслять свою жизнь, я стала учиться феминистской оптике через тексты.

Мое 11 сентября

Прекрасно помню момент, когда я стала человеком, которому изменяют. Как назло, тот период своей предыдущей жизни, в Москве, я ощущала как вполне счастливый. Помню, было самое начало осени, ещё тепло вечером, Москва не перекопанная и пустая, ребёнок — с бабушкой, и мы, приобняв друг друга за талии, тащим домой первый долгожданный сезонный арбуз.

На следующий день внутри меня рухнуло здание. Это было моё личное 11 сентября. Ощущение шока было усилено нарушением какой-то моей собственной, внутренней логики. Получалось, моя интуиция состоит сплошь из ошибок, ведь я была нежна, эмпатична, умна, внимательна, динамична, но моё чутьё допустило такой провал.

Я — старые сбрендившие механические часы, у которых все стрелки идут в разные стороны с дикой скоростью и кукушка не затыкается.

На следующий вечер после того арбуза я пришла домой первой; того, с кем я пыталась тогда быть вместе, ещё не было в квартире, зато на экране его компьютера сиял открытый активный чат, и я прочитала то, что там было написано.

Отвращение — до рвоты.

«Выходит, — моментально сказал мне мой очень злой тогда мозг, — ты не только плохая жена, но и плохая мать, ведь материнство — это, по сути, чутьё, а твоё чутьё не работает».

Не спрашивайте, как одно цепляется за другое. У нас, женщин, склонных, как я тогда, в своей предыдущей жизни в Москве, к созависимости, иначе и не бывает. Здание рушится не фрагментарно, а целиком. Ты и не виновата толком, тебе бы и обидеться от всей души, разгневаться и не дать себя больше в обиду. Но вместо всего этого получаешь здание, разрушенное взрывом до самого фундамента. И дальше ты, окровавленная, в пыли, на дне бытия.

Но я умела выносить боль. Очень много боли. Я не распознавала депрессии.

Я даже не стремилась осознать, что случилось. Через несколько дней мне уже казалось, что всё относительно нормально, не впервые же, и жизнь мало изменилась. Я переносила чудовищную разрушительную печаль на ногах, продолжала строить карьеру, смеялась над чем-то там с друзьями.

А внутри был пепел.

Только материнство во мне не стало пеплом. Моя терапевтка говорила потом, что материнство было самой здоровой зоной той части жизни.

Почему при измене в созависимых отношениях наступает «11 сентября» и здание рушится целиком? Потому что это здание — карточный домик, у него вместо фундамента — бумага, а вместо перекрытий — ветер. Сплошные иллюзии и попытки разума обвести тебя вокруг пальца.

И моему сознанию только показалось тогда, что это было такое уж большое и важное предательство. Оно ведь не было ни большим, ни важным. Оно было очередным, сотым в длинном списке. Это был снова пропущенный мной сигнал того, что связь не сложится и рана сама собой не затянется.

А первым… Первым и самым главным предательством стал его мне телефонный звонок во время застрявшей в памяти угрюмой мартовской метели. Когда мне было двадцать три года и я, беременная, вышла со станции метро «Динамо». Взяла телефон. И узнала, что мужчина, который ещё вчера хотел со мной ребёнка, сегодня решил расстаться со мной.